Жизнь мальчишки. Том 1.

Маккаммон Роберт Р.

Это было волшебное место.

Все эти воспоминания о мальчишеской жизни проходили во мне как воспоминания о той поре, когда я жил в королевстве магии и волшебства.

Я помню.

И об этом хочу всем вам поведать.

Часть первая

Призраки весны

Глава 1

До восхода солнца

— Кори? Просыпайся, сынок. Пора… Я позволил ему вытащить меня из темной пещеры сна, потом открыл глаза и взглянул вверх, на него. Он был уже одет в темно-коричневую форму с именем “Том”, написанным белыми буквами на верхнем кармане. Я уловил запах бекона и яиц, звуки радио, которое тихо играло где-то на кухне. Гремели кастрюли и звенели стекла: мамочка находилась в своей родной стихии, словно форель, попавшая в попутную водную струю.

— Пора, — повторил отец, включил лампу на столике рядом с моей кроватью и оставил меня потягиваться и прищуриваться от последних видений сна, которые постепенно стирались у меня в мозгу. Солнце еще не взошло. Была середина марта, за моим окном растущие вдоль улицы деревья обдувал холодный пронизывающий ветер. Я мог чувствовать этот ветер, положив руку прямо на стекло. Мама, поняв, что я проснулся, когда папа вошел на кухню выпить чашечку кофе, сделала радио чуть громче, чтобы услышать прогноз погоды. Весна началась несколько дней назад, однако зима в этом году была очень суровой и цеплялась за южные края словно белый кот. У нас не было снега — у нас вообще никогда не выпадал снег, — однако зима выдалась на редкость холодной, и холод этот исходил прямо из полярных легких севера.

—

Не забудь теплый свитер, — закричала мама. — Слышишь?

— Слышу, — ответил я и достал зеленый шерстяной свитер из комода. Вокруг меня была моя комната, освещенная зеленоватым и желтым светом, пропитанная приглушенным гудением калорифера: индийский ковер цвета, похожего на кровь; стол с несколькими загадочными ящиками; стул, покрытый таким же бархатным материалом, как плащ Бэтмена; аквариум, в котором плавает столь прозрачная рыбешка, что можно видеть, как бьется ее сердце; уже упомянутый выше комод, на котором стояли модели самолетов из наборов “Ревелл”; кровать со стеганым одеялом, вышитым родственницей Джефферсона Дэвиса; чулан и полки. Да, да, полки. Собрания, клады бесценных сокровищ. На тех полках — куча моих книг: сотни комиксов — “Лига Правосудия”, “Флэш”, “Зеленый Фонарь”, “Бэтмен”, “Дух”, “Черный Ястреб”, “Сержант Рок” и “Крепкая Компания”, “Аквамэн” и “Фантастическая Четверка”. Здесь же еще выпуски журнала “Жизнь мальчишки”, а также дюжина выпусков “Знаменитых чудовищ мира кино”, “Экрана кошмаров” и “Популярной механики”. Желтая стена целиком заставлена выпусками журналов “Нэншнл Джиографик”, и я, краснея, могу на память указать, где в них расположены все картинки из африканской жизни. Полки тянутся миля за милей. Дальше идет моя коллекция стеклянных шариков в каменной вазе. Моя засушенная цикада ждет, чтобы снова запеть летом. Мой йо-йо Дункан, который почти исправен, если не считать того, что у него лопнула струна и папа давно обещает ее починить. Моя маленькая книжечка образцов тканей, которую я получил от мистера Парлоу в магазине “Стэгг-шоп для мужчин”. Вырезанные из этой книжечки лоскутки играют роль ковров в моих моделях самолетов, я выстилаю ими проходы между сиденьями. Моя серебряная пуля, придуманная и отлитая Одиноким Рейнджером для охоты на оборотня. Пуговица времен Гражданской Войны, слетевшая с формы какого-нибудь солдата. Мой резиновый нож для выслеживания в ванне крокодилов-убийц. Мои канадские центы, ровные и гладкие, словно северные равнины. Я просто неизмеримо богат.

— Завтрак уже на столе! — позвала мама. Я застегнул свитер, который был того же оттенка, что и рваная рубашка сержанта Рока. Мои джинсы были покрыты заплатами на коленях — словно подтверждениями многочисленности моих смелых столкновений с колючей проволокой и гравием. Моя рубашка была достаточно красной, чтобы привести в неистовство быка. Носки были белыми как голубиные крылья, а кеды по-ночному темны. Моя мама страдала дальтонизмом, а папа любил в цветах максимальные контрасты. Так что со мной все было в полном порядке. Забавно, что иногда смотришь на людей, которые воспитали тебя и ввели в этот мир, и замечаешь в них самого себя. И понимаешь тогда, что каждый человек в этом мире является своего рода компромиссом с природой. От моей мамы мне достались мелкие легкие кости скелета и волнистые темно-коричневые волосы, в то время как от моего отца я получил голубые глаза и заостренный нос с горбинкой. У меня были длинные пальцы моей матери, “артистические” руки, как она любила говорить, когда я раздражался, что мои пальцы слишком тонки, густые брови моего отца и маленькая расселинка его подбородка. Я мечтал проснуться однажды в облике Стюарта Витмана из “Полосы Симарона” или Клинта Уокера в “Шайене”, но правда была в том, что я по природе должен был оставаться тощим неуклюжим ребенком среднего роста и внешности, однако я мог воплощать себя в них обоих, закрывая глаза и задерживая дыхание. И потому, невзирая ни на что, в своих фантазиях я выслеживал нарушителей закона вместе с ковбоями и детективами, которых нам каждый вечер показывали по телевизору, а также в лесах, которые начинались сразу позади нашего дома, помогал Тарзану бороться со львами и в одиночку воевал и уничтожал нацистов. У меня была небольшая группа друзей, ребята, такие как Джонни Вильсон, Дэви Рэй Колан и Бен Сирс, но я не был тем, кого можно было назвать “заводилой”. Когда я начинал волноваться в разговорах с людьми, мой язык прилипал к гортани, так что во время споров я просто бывал вынужден помалкивать. Мои друзья были примерно одного со мной возраста, роста и темперамента; мы избегали того, с чем мы не смогли бы бороться, потому что все были просто жалкими воинами. Именно потому, думаю, я и начал писать. Занялся правдоисканием, если вам будет угодно назвать это так. Правдоисканием как попыткой изменить сложившиеся обстоятельства в свою пользу, попыткой сформировать мир так, каким он должен был быть согласно твоим собственным представлениям, чтобы не быть одураченным Господом и не клацать от досады зубами. В реальном мире у меня не было силы; в моем мире я становился Геркулесом, срывающим с себя цепи. Одну черту, знаю точно, я унаследовал от моего деда Джейберда, отца моего отца: страсть познавать окружающий мир. Ему было тогда шестьдесят шесть лет, и он был подвижен, словно бы энергия его была неистощимой, невоздержан на язык и с еще более невыносимым характером. Он постоянно лазил по окрестным лесам вокруг своей фермы и часто приносил домой вещи, которые заставляли мою бабушку Сару падать в обморок: змеиную кожу, пустые осиные гнезда, даже мертвых животных, одним словом, все то, что ему удавалось обнаружить в лесных дебрях. Он любил разрезать различных тварей перочинным ножом, чтобы изучать их внутренности, извлекая все их кровоточащие кишки прямо на газеты. Однажды он подвесил на дереве дохлую жабу и пригласил меня понаблюдать, как мухи будут пожирать ее труп. Он приносил домой рюкзак из дерюги, набитый листвой, вываливал все его содержимое в большой комнате и начинал тщательно изучать каждый листик через лупу, записывая замеченные между ними различия в одну из сотен своих записных книжек. Он собирал окурки сигар и сушил слюни от курительного и жевательного табака, которые собирал в специальный стеклянный флакон. Он часами мог просто сидеть в полной темноте и смотреть на луну. Может, он был сумасшедшим. Возможно, сумасшедшими и называют всех тех, у кого внутри еще остается магия и волшебство после того как они давно уже перестают быть детьми. Дедушка Джейберд читал мне комиксы по воскресеньям и рассказывал истории о доме с привидениями, который был в маленькой деревушке, где он родился. Он мог быть многозначительным, умным и глупым, однако он зажег во мне огонек восхищения и жажды чуда, и с помощью его света я смог увидеть уходящую вдаль дорогу по другую сторону от Зефира. В то утро перед самым восходом солнца я сидел за завтраком вместе с родителями в нашем доме на Хиллтоп-стрит, а на дворе был 1964 год. Везде на земле чувствовались тогда ветры перемен, но меня это в то время не беспокоило. Все, что беспокоило меня в ту минуту, это что мне надо бы заполучить еще один стакан апельсинового сока и что я должен помочь отцу в делах, прежде чем он отвезет меня в школу. Потом, когда завтрак подошел к концу и все тарелки были вымыты, после того, как я вышел на холод снаружи, чтобы сказать “доброе утро” нашему Рибелю и накормить его любимой подливкой, мама поцеловала нас с папой, я надел меховую куртку с подкладкой, взял свои тяжелые учебники, и мы с отцом вышли из дома и направились к нашему старенькому и чихающему грузовичку-пикапу, стоявшему в несколько проржавевшем загоне. Рибель следовал за нами по дороге, но на углу Хиллтоп и Шоусон он вдруг оказался на территории Бодога, немецкого пинчера, принадлежавшего семье Рэмси, и вынужден был дипломатично отступить, сопровождаемый громогласным лаем разгневанного хозяина этого места. Перед нами простирался Зефир, городок, спокойный в своем сне; белый серп луны светил в небесах. В нескольких домах уже горел свет. Но таких было немного. Еще не было и пяти часов утра. Серповидная луна блестела в изгибах реки Текумсы, но если бы там сейчас плавал Старый Моисей, то ему приходилось бы скрести животом по грязи. Ряды деревьев на улицах Зефира хранили спокойствие, лишенные своей листвы, но их ветви на ветру слабо шевелились. Светофоры — их во всем городе было ровно четыре, и располагались они на

пересечениях основных трасс, — с завидным постоянством мигали желтым. К востоку каменный мост с целым выводком горгулий раскинулся над широкой пустотой, внизу которой бежала река. Кто-то говорил, что эти горгульи были вырезаны здесь примерно в начале двадцатых годов и изображали известных генералов Конфедерации, падших ангелов, если таковыми они действительно являлись. К западу скоростная магистраль врезалась прямо в заселенные холмы и убегала по направлению к другим городам. Железнодорожные пути проходили через Зефир на севере, через район Братон, где жили только негры. На юге располагался парк развлечений и отдыха для жителей нашего городка, где имелась площадка в форме раковины для выступления различных групп и парочка бейсбольных площадок. Парк был назван в честь Клиффорда Грея Хейнса, который основал Зефир, и там же находилась его статуя, сидящая на утесе и подпиравшая рукой подбородок. Отец говаривал, что статуя выглядела так, словно Клиффорд страдал от бесконечного запора и не мог ни сделать свое дело, ни избавиться от горшка. Далее на юге Десятая трасса, вырвавшись из городских запретов и ограничений, широко расползалась возле болотистых и топких лесов, образуя трейлерную стоянку, и здесь же было озеро Саксон, полого уходящее вниз на никому неведомую глубину. Отец повернул машину на Мерчантс-стрит, и мы поехали через самый центр Зефира, где находилось множество магазинов. Здесь была “Парикмахерская Доллара”, “Стэгг-шоп для мужчин”, магазин разных продуктов и кухонных принадлежностей, бакалейная лавка “Пигли-Вигли”, магазин “Вулворт”, театр “Лирик” и другие примечательные заведения по обеим сторонам улицы, мимо которых мы сейчас проезжали на машине. Впрочем, не так-то много их и было: если мигнуть несколько раз подряд, то за это время можно уже проехать все эти места. Потом мы миновали железнодорожные пути и проехали еще примерно мили две, прежде чем повернули к воротам, над которыми была надпись: “Сыроварня “ЗЕЛЕНЫЕ ЛУГА”. Грузовики для перевозки молочной продукции стояли возле отгрузочного отделения, наполняясь свежим товаром. Повсюду была заметна активная деятельность, потому что сыроварня открывалась очень рано, и молочники спешили пораньше обслужить своих клиентов на дому. Иногда, когда у моего отца был особо напряженный график работы, он просил меня помогать ему в развозке по городу молочных продуктов. Мне нравилась тишина, спокойствие и безмолвие каждого утра. Я любил мир, каким он был до восхода солнца. Мне нравилось наблюдать за тем, какие разные люди работали на сыроварне или просто приходили туда за заказами. Я не знаю, почему мне так нравилось это; возможно, во мне проявлялось любопытство и любознательность моего дедушки Джейберда. Отец пошел отнести накладную мастеру, стриженому под ежик большому мужчине, которого звали мистер Боуирс, а потом мы с отцом стали загружать нашу машину. Там были бутылки с молоком, картонные упаковки со свежими яйцами, ведерки с домашним плавленым сыром, особый картофельный салат “Зеленый Луг” и бобовый салат. Все еще было холодным, недавно извлеченным из морозильной камеры, и молочные бутылки искрились холодом в свете огней склада фермы. На их картонных крышках было изображено улыбающееся лицо молочника и слова “Товар для Вас! ” Пока мы работали, мистер Боуирс подошел к нам и наблюдал за нашими действиями, держа в руках дощечку с захватами для бумаги, и за одним его ухом торчала ручка.

— Ты думаешь, тебе понравится стать молочником, Кори? — спросил он у меня, и я сказал, что да, может быть, мне и понравится стать молочником. — Миру всегда будут нужны молочники, — продолжал мистер Боуирс. — Разве не так, Том?

— Неизбежно как дождь, — ответил мой отец; это была одна из его стандартных фраз, которые он произносил в тех случаях, когда вообще ничего не слушал или слушал разговор лишь вполуха.

— Приходи на работу, когда тебе стукнет восемнадцать, — сказал мне мистер Боуирс. — Мы непременно устроим тебя здесь, — он так хлопнул меня по плечу, что мои зубы клацнули, а бутылки, которые я в это время нес в ящике, отчаянно зазвенели. Потом отец вскарабкался по колесу в кабину, я сел рядом с ним, он повернул ключ зажигания, и мы отъехали от склада, увозя сливочный груз. Перед нами луна опускалась вниз, последние звезды еще цеплялись за покровы ночи.

— Как насчет этого? — спросил папа. — Я хочу сказать, насчет работы молочником. Тебе нравится это?

— Это будет забавно, — ответил я.

— На самом деле не совсем так. О, это хорошая работа, однако она отнюдь не забавна каждый день. Кажется, мы никогда еще не говорили о том, чем бы ты хотел заняться в дальнейшем, а?

— Нет, мистер…

— Хорошо, я не думаю, что ты должен стать молочником, хотя бы потому, что я сам занимаюсь этой работой. Видишь ли, я вовсе не собирался заниматься этой работой. Дедушка Джейберд очень хотел, чтобы я стал фермером, как и он. Бабушка Сара очень хотела, чтобы я стал доктором. Ты можешь себе это представить? — он взглянул на меня и ухмыльнулся. — Я — и вдруг доктор! Доктор Том! Нет, мистер, это работенка не для меня.

— А кем же тогда ты хотел стать, папа? — спросил я. Отец некоторое время молчал. Казалось, он обдумывал всю глубину вопроса, который я ему задал. Это убедило меня, что никто прежде наверное не задавал ему такого вопроса. Он вцепился своими взрослыми большими руками в руль и словно бы спорил с дорогой, которая длинной лентой разматывалась перед нами в свете фар грузовика, а потом сказал:

— Первым человеком, высадившимся на Венере. Или наездником на родео. Или человеком, который способен придти на пустырь и выстроить там дом, сам, до последнего гвоздочка и последнего мазка краски. Или полицейским следователем, — отец издал горлом слабый смешок. — Но ферме был нужен молочник, им я и стал.

— Я не возражал бы стать гонщиком, — сказал я. Отец иногда брал меня на гоночную трассу недалеко от Барнсборо, где проходили соревнования гоночных автомашин, и мы сидели там, расправляясь с хотдогами и наблюдая за снопами искр и крушениями первоклассных машин. — Быть следователем тоже неплохо. Мне тогда придется разгадывать многочисленные тайны, как в “Мальчишка Харди”.

— Да-а, это неплохо, — согласился отец. — Никогда заранее не угадаешь, какой оборот могут принять события, ибо такова правда жизни. Стремишься к одному, уверенный как стрела, но перед тем, как достигаешь мишени, ветер неожиданно меняется и поворачивает тебя совсем в другую сторону. Я не думаю, что когда-нибудь встречал человека, который стал именно тем, кем мечтал стать, когда был еще в твоем возрасте.

— Мне хотелось бы самому испытать все разнообразные занятия в мире, — сказал я. — Я хотел бы жить на этом свете миллионы раз…

— Да, — и отец сделал один из своих глубокомысленных кивков. — Это был бы замечательнейший образчик волшебства, не так ли? — заметил он. — Ага, вот наша первая остановка. В этом доме наверняка были дети, потому что они заказали две кварты жидкого шоколада вместе с двумя квартами обычного молока. Потом мы снова двинулись в путь, проезжая по тихим улицам, на которых не было слышно ни звука, не считая шума ветра и лая ранних собак, а затем остановились на Шэнтак-стрит, чтобы вручить пахту и домашний сыр кому-то, кто наверняка любил кислятину. Мы оставили сверкающие каплями воды бутылки на порогах большинства домов на Бивард-лейн, и пока отец быстро работал, я проверял путевой лист и отмечал пункты наших следующих остановок, сидя в холодной задней части грузовика. Мы были действительно слаженной командой. Отец сказал, что у него осталось еще несколько покупателей на южной окраине, недалеко от озера Саксон, а потом мы должны будем возвратиться обратно в этот район, чтобы завершить всю работу, пока школьный звонок не призовет меня на учебу. Он повел машину мимо парка развлечений и выехал за пределы Зефира. По обеим сторонам дороги возникли лесные чащи. Время приближалось к шести утра. На востоке, над холмами, поросшими сосновыми деревьями и кудзу, небо начинало светлеть. Ветер пробивал себе путь сквозь плотно сомкнувшиеся ряды деревьев, словно кулак задиры. Мы миновали машину, следовавшую на север, и ее водитель мигнул нам фарами, а отец помахал ему рукой:

— Марти Баркли развозит газеты, — объяснил он мне. Я подумал о том особом мире, который начинал свои дела и свою работу до восхода солнца, и о том, что люди, которые сейчас только начинали просыпаться, вовсе не являлись частью этого своеобразного мира. Мы свернули на Десятую трассу и поехали по грязной дороге, оставляя у маленьких домиков, которые гнездились в лесу, молоко, пахту и картофельный салат, а потом вновь двинулись на юг, в сторону озера.

— Колледж, — проговорил отец. — Тебе следует поступить в колледж, мне кажется.