Жизнь моряка
Шрифт:
У нас есть под Хабаровском опытное поле, заведует им ученый агроном Вознесенский. Человек совершенно не светский, тип старого студента-семидесятника.
Этим летом, в прекрасный солнечный день, Сергею Михайловичу захотелось поехать со своей супругой на опытное поле и показать ей, как «гастет гожь» (растет рожь).
Сказано — сделано. Шанявский, старший чиновник особых поручений генерал-губернатора и личный секретарь его супруги «Вавы», как нежно называет ее его высокопревосходительство, распорядился насчет казенной коляски.
И вот его высокопревосходительство с супругой под
У ворот ограды опытного поля высоких посетителей встречает Вознесенский, бородатый, нестриженый, в порыжевшей форменной фуражке с почерневшей кокардой, в севшем от многократной стирки каламянковом кителе и в таких же штанах.
Сергей Михайлович не без колебания подал ему затянутую в белую замшевую перчатку руку и представил супруге. Шанявский подчеркнуто высоко приподнял панаму.
Начался обход залитых солнцем, красиво распланированных квадратов, засеянных всевозможными злаками.
— Вава! Вот наша матушка-когмилица гожь, посмотги, как она выделяется из всех остальных хлебов, — произнес Духовской умиленным голосом и протянул свою руку по направлению к квадрату… засеянному ячменем.
Вознесенский страшно сконфузился. Ему бы промолчать, и пусть себе ячмень сходит за рожь, а он:
— Осмеливаюсь доложить вашему превосходительству, что это не рожь, а ячмень — хордеум-хекзатикум.
— А ведь и пгавда, это ячмень. Как это я так опгостоволосился, вот что значит давно не быть в дегевне. Вот гожь, Вава, — поправился Сергей Михайлович и показал на соседний квадрат.
Вознесенский обомлел, но не успокоился:
— Это тритикум-полоникум, ваше высокопревосходительство, польская полба.
Духовской переменился в лице:
— А где же у вас гожь, наконец, наша настоящая гусская гожь, отчего она у вас на заднем плане?
— Рожь налево от вас, ваше высокопревосходительство, — обратился Вознесенский и поспешил подвести высоких гостей к квадрату с рожью.
— Вот она, матушка наша когмилица! — опять растрогался наш правитель и сорвал несколько колосьев.
Перчатка слегка окрасилась рыжеватым налетом. Генерал был поражен.
— Что это, гжавчина? — строго спросил он Вознесенского и нахмурил седые брови.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство, рожь цветет как раз в это время.
Генерал вскипел:
— Как же вы допускаете, чтобы хлеб цвел у вас на когню? Ведь это безобгазие, ведь у вас опытное поле. Вы должны показывать пгимегное хозяйство, а у вас хлеб цветет на когню!..
— Позвольте объяснить вашему превосходительству.
— Ничего я не позволю вам объяснять, это безобгазие, это чегт знает что такое, хлеб еще не созгел, а уже цвелой! Ведь цвелой хлеб ни одно интендантство не пгинимает.
— Но, ваше высокопревосходительство…
— Что вы меня титулуете как попугай. Стыдно, молодой человек, позог, не ожидал от вас, а еще ученый агроном, окончил Петговско-Газумовскую академию и культивигует цвелой хлеб, позог!..
Шанявский поспешил что-то чиркнуть у себя в записной книжке, и высокое начальство отбыло…
— Эта история сделалась сказкой города, неужели не слыхали? — спросил меня Вердеревский.
— Нет, не слыхал. А кто такой Семен Петрович?
— Семен Петрович Преображенский — попович, но в генеральском чине, наш управляющий государственными имуществами, очень ловкий тип.
— И чем же все это кончилось?
— Семен Петрович «газобгал безобгазие» и, выбрав день, когда Духовской уехал за город смотреть стрельбу, доложил обо всем Варваре Михайловне, а та сумела успокоить высокопоставленного супруга.
— Толковый генерал-губернатор, — сказал я.
— Все они хороши, — ответил Вердеревский. — До него был покойный генерал-адъютант барон Корф. Довольно добродушный и менее чванливый, чем Духовской. Вечера устраивал у себя, приглашал чиновников и офицеров «для того, чтобы ближе узнать друг друга и хоть немножко приучить сибирских бирюков к свету». А воровство и взяточничество при нем были еще хуже.
Население стонало, зато полицмейстеры и горные исправники у нас зимние шинели иначе, как на соболях, не носили, а их жены выписывали наряды из Парижа.
«Иннокентия» назначили на зимовку на Иман, а мой пароход «Вышнеградский», который я должен был снова принять, стоял уже там.
Числа десятого октября по Амуру пошла шуга. Но Уссури была еще чиста, только по ночам появлялись забереги, и мы благополучно добрались до Имана.
Поставив «Иннокентия» в затон, я принял свое старое судно «Вышнеградский».
По берегам затона шла оживленная работа: рыли и устраивали землянки для жилья, экипажей и для временных ремонтных мастерских.
Сибирские землянки интересны. Роется яма глубиной в метр или немного больше, дно ее утрамбовывается. Изнутри, по всем четырем сторонам, в виде сплошного забора устанавливаются толстые, до двух метров вышины доски или шпалы, с просветами для окон и дверей. Доски перекрываются потолком на балках, и все это заваливается снаружи землей. Толщина земляных стен доводится почти до метра, а слой земли на крыше — до полуметра. Внутри землянка белится известью или оклеивается дешевыми обоями. Ставятся печи. Такая землянка не боится ни ветра, ни морозов, в ней тепло и уютно, правда, темновато и сыровато. А у нас в большой землянке, выстроенной для мастерских, механики установили динамо-машины, маленький котелок с парового катера «Проворный» и осветили все помещение электричеством.
В затоне зимовали четыре парохода и катер. Собралось больше ста человек. Жилось нам хоть и очень скучно, но не холодно и не голодно. Кроме мастерской и четырех землянок для команд мы устроили пятую, названную «Зеркальным дворцом». Это было длинное сооружение, середину которого занимала столовая для комсостава. Все стены столовой снизу доверху были увешаны спасаемыми от мороза зеркалами из пароходных кают. Столовая оканчивалась в обе стороны коридорами с каютами по бокам. В одной из таких кают была устроена кухня.