Жизнь на краю земли
Шрифт:
Все эти физические недостатки не мешают кауашкарам обладать некоторыми исключительными способностями. Таких способностей, по крайней мере, три. Кауашкары гибки. Выносливы к холоду: раньше дети ходили голышом по снегу, а малышей начинали выкатывать в снегу прямо с рождения; еще и сейчас все племя купается иногда в разгар зимы, когда для этой процедуры им приходится раскалывать лед на воде. Наконец, они совсем не боятся высоты: рядом с бидонвилем Пуэрто-Эдена стоят две металлические опоры линии электропередачи, на верхушках их, на высоте около сорока метров, установлены небольшие платформы без ограждения; кауашкары взбираются туда
Одна из наиболее странных физиологических особенностей кауашкаров заключается в том, что у них всех кровь принадлежит к нулевой группе. Носителем подобного наследственного фактора является рецессивный* ген*. И если какая-нибудь этническая группа полностью вся имеет в крови этот ген, то согласно законам генетики это означает, что данная группа является «чистой расой», избежавшей экзогенного влияния других этнических групп и не имеющей примесей «чужой» крови. Подобное явление редко встречается среди представителей человеческого рода.
Чтобы обеспечить себе ужин, семья Тонка добирается на лодке, сделанной уже не самими индейцами (но отремонтированной кое-как собственными руками), до небольшой бухточки, которая осыхает в отлив. Вся семья разбредается по дну бухты, вооружившись старыми двузубцами из расщепленного куска дерева, которыми индейцы с незапамятных времен пользовались для ловли морских ежей. Но сегодня этот трудоемкий процесс сбора — лишь карикатура на способ добывания пищи их предков, живших только морем и ради моря, вечных кочевников водного царства…
Габриэлла, жена Хосе Тонка, возможно, еще помнит время, когда океан был более щедр, а кауашкары вели жизнь более достойную и более счастливую. Мерседес, дочь, уже не помнит даже того времени, когда ее отец был хозяином собственной судьбы и жил свободным охотником на-свободных водах… Теперь, чтобы свести концы с концами, Хосе Тонка вынужден наниматься на работу на разработки Гуарельо. Морские кочевники давно уже перестали быть хозяевами в проливах.
Старый Панчоте, строитель лодок, с грустью думает о временах, когда кауашкары были счастливым народом, — до появления европейцев.
Роса одна из немногих женщин племени — хорошо знает, что ее народ теперь осужден на вымирание.
Несколько членов отряда «Калипсо» предпринимают новую экспедицию в проливы, надеясь встретить последних кауашкаров-охотников.
Когда мы с доктором Клэр-Василиадисом вошли в лачугу Хосе Тонка, чтобы снять его на кинопленку и расспросить индейца о его жизни и о жизни его предков, у меня возникло
«Хосе, Габриэлла, сколько у вас было детей?» — спрашиваю я. Молчание… «Ну хорошо, не можете ли вы?…» — «Нет! Нет! Нет!» — говорит Тонка, не дожидаясь ни конца моего вопроса, ни перевода доктора Клэр-Василиадиса… «Ваш отец был охотником?» — продолжаю я. «Да», — отвечает Тонка. «А вы — вы тоже охотитесь?» Молчание.
Некоторое время на все вопросы Хосе Тонка отвечает только: «Нет! Нет! Нет!» Или делает вид, что не понимает, о чем идет речь… Он замкнулся в себе. Он не хочет слышать ни о тюленях, которых раньше было так много, ни о китах, у которых такое вкусное мясо, ни о моллюсках, за которыми во времена его юности женщины ныряли в ледяную воду… Одно только упоминание обо всех этих утраченных радостях причиняет ему боль. Он гонит их прочь, желая стереть из памяти, ибо воспоминания делают его теперешнюю жизнь еще более жалкой. Я прекрасно понимаю, что он не хочет воскрешать их. И я не настаиваю. У доктора Клэр-Василиадиса, как и у меня, к горлу подступает комок.
Мы уже собираемся покинуть хижину из покосившихся досок и толя, когда Хосе Тонка начинает говорить. Он рассказывает, как его отец — и даже отец его отца — охотились на оленя гуэмал, как они ловили тюленей, добывали выдр и грызунов. Лицо его оживляется. Кажется, он забыл, кто он есть сегодня, и вернулся назад, ко временам расцвета своего племени. У меня такое впечатление, что он грезит наяву. Да, кауашкаров осталось теперь только двадцать семь человек. Но они как будто снова превратились, по какому-то волшебству, в сильный, счастливый и полный жизни народ. Их многочисленные дети играют голышом на снегу, ожидая возвращения отцов, нагруженных добычей, и матерей, несущих корзины с вкусными моллюсками… Но эта иллюзия длится лишь какое-то мгновение. В своем желании изучать кауашкаров исследователи с «Калипсо» опоздали лет на пятьдесят. Сегодня Пуэрто-Эден — это смерть.
«Хосе Тонка, — спрашиваю я, — вы верите в бога?» — «В кого?»
Хосе неведомы мысли о высшем всемогущем существе. Однако в некотором смысле у кауашкаров была религия; и прибывшие европейцы не преминули навязать им свою веру (и даже не одну!)…
«Хосе Тонка, верите ли вы, что после вашей смерти какая-то часть вас останется жить?» — «Ха! ха! ха!»
Хосе смеется. Он относится к моим словам чуть ли не с насмешкой. Он не считает, что смерть может быть «началом другой жизни». Он совершенный материалист. По его мнению, душа — это выдумка, а загробная жизнь — одни только басни.
Признаюсь, подобные рассуждения у «дикаря» (по терминологии людей «цивилизованных») меня несколько удивляют. Разве мало мы слышали, мало читали в книгах профессиональных этнографов, что у всех примитивных народов есть своя мифология, религия, верования? Да я и сам мог убедиться в том, что у кауашкаров все это тоже было. И самое главное, что я вынес для себя из этого разговора, — тот факт, что здесь, как и повсюду, отдельные личности хотят мыслить свободно, что независимый дух проявляет себя при любых обстоятельствах. Человеческое общество везде рождает оригиналов, вольнодумцев, отщепенцев, инакомыслящих. И даже в этом бидонвиле Пуэрто-Эдена есть люди, которые мыслят независимо и смело.