Жизнь на старой римской дороге
Шрифт:
Как только человек принимал протестантство, его начинали звать пароном. Так вскоре нашего братца Мамбре стали все величать пароном Мамбре.
Немец, герр Эйман, открывший колледж в нашем городе и энергично ратовавший за обращение горожан в протестантство, очень полюбил парона Мамбре, взял его к себе на работу, определил ему хорошее жалованье. Как-то Мамбре вышел на улицу в европейском костюме (подарок Эймана). Появись он в римской тоге, — не показался бы столь смешным К новому костюму не подходили висячие усы. Он их сбрил. Однако парон Мамбре не хотел останавливаться на достигнутом. Решил же он нечто странное. Но самое
И вот, в воскресенье, после моления, парон Мамбре с идиотским выражением на лице (такое выражение было признаком независимости протестантов) вошел к герру Эйману в кабинет и подавленным голосом заявил:
— Герр Эйман, я очень сожалею, что родился армянином.
Герр Эйман в ответ на это плюнул парону Мамбре в лицо, а на другое утро уволил с работы. Плотник крепко просчитался: был уверен, что герр Эйман, дабы утешить его, повысит по службе, а получилось… Он еще несколько недель усиленно молился, не пропуская собрания. Но герр Эйман был неумолим. Тогда он понял, что от протестантов — проку никакого. Скинув обнову, в старом облачении мастерового он вернулся в лоно григорианской церкви. Его первое появление в церкви было весьма примечательным: в течение всей службы он громко и истошно молился, рыдал, целовал ковер, сопровождая все это выкриками: «О господи, прости меня, осла грешного. О господи!»
После службы Мамбре самым торжественным образом помирился со звонарем и его женой, принеся им свои извинения. Европейский костюм герра Эймана он отдал какому-то сельскому учителю, открыл опять лавку, отрастил усы и с радостью стал принимать прежних заказчиков.
Порой, когда в шутку его называли пароном, Мамбре посмеивался: «Оставьте, ради бога, как вспомню, мороз по коже продирает».
Был у нас родственник, очень дальний, которого звали зять Манук (и не мы одни, весь город звал его так). Худой, костлявый, долговязый человек, с маленькими, синими, глубоко запавшими глазками, настолько маленькими, что тетушка со стороны отца говорила: «Они у него шилом проколоты». Всякий раз, как зять Манук появлялся в нашем доме (надо сказать, что случалось это редко), взрослые с явным страхом косились на него. Тетушка шипела:
— Принесла нелегкая.
Зять Манук не обращал внимания ни на косые взгляды, ни на эти слова. Посмеиваясь, он спрашивал:
— Ну, как живете-можете?
Ему не отвечали.
Долгую паузу прерывала тетушка:
— Зять Манук…
Зять Манук тотчас перебивал ее, потому что по тетушкиному тону понимал, о чем будет речь.
— Знаю, знаю, что скажешь, помолчи…
Тетушка замолкала, да и не могла иначе: зять Манук был остер на язык и умел говорить беспардонные вещи.
Мы, малыши, любили зятя Манука, потому что он слыл человеком бесстрашным и рассказывал нам героические истории.
— Буран, значит, ни зги не видно, а мы сами на вершине горы, и вокруг нас волки…
Он рассказывал, а мы слушали, затаив дыхание. Только прервет рассказ, — мы хором:
— А что дальше, зять Манук, что потом?..
И он продолжал с жаром и воодушевлением. В такие минуты глаза его увеличивались так, что можно было разглядеть, что они синие.
Постепенно мы стали понимать, почему взрослые его сторонятся.
У зятя Манука не было магазина, и никаким ремеслом, в обычном смысле слова, он
Представьте себе человека, который один-одинешенек идет ночью по кладбищу, подходит к свежей могиле, вытаскивает покойника, бросает на землю, разматывает кефин, затем водворяет покойника на место, направляется к ограде и, перемахнув через нее, идет домой и спокойно ложится спать.
Узнав эту тайну зятя Манука, мы прониклись большим уважением к нему, хотя с тех пор и мы при виде его испытывали некий мистический ужас.
Когда домашние уговаривали его оставить это дело и стыдили, он отвечал:
— Ремесло у меня простое, мужицкое.
Было у зятя Манука и другое достоинство; он умел искусно имитировать собачий лай. И этот талант не раз выручал его на кладбище. Заслышав шаги или голоса, он поднимал страшный лай, и люди в ужасе разбегались. Даже армяне, жившие неподалеку от кладбища, услышав среди ночи этот лай, покрывались холодным потом, крестились:
— Опять он могилу раскапывает, о матерь божья!..
Когда мимо окон зятя Манука проходила похоронная процессия, он скалил зубы и цинично замечал:
— О, мой хаджи-Мустафа к аллаху отправился, сегодня же раздену тебя, налегке скорей дойдешь…
И укладывался спать, чтобы ночью чувствовать себя бодрым.
Был у зятя Манука осел. Долгие годы служил этот осел своему хозяину. А когда состарился, хозяин решил продать его. Многие уговаривали: отпусти ты его на все четыре стороны. Но зять Манук продал осла. Все диву дались, отец сказал:
— Такого осла мог купить только осел.
Спустя восемь дней покупатель подал в суд — просил сделку считать недействительной, так как, — писал истец-покупатель, — осел не переваривает овса и, стало быть, вот-вот околеет.
— Что я, подрядился чужих кур кормить? — возмущался жалобщик.
Присутствующие на суде уже решили было, что зять Манук влип. Но зять Манук нашелся с ответом:
— Я осла продавал, а не мельницу.
Суд нашел претензии покупателя необоснованными и вынес решение считать сделку состоявшейся.
Полна странностей была жизнь на старой римской дороге, и еще более странными были армяне, возвратившиеся к нам из Америки. Они привезли с собой лишь внешний лоск, английские слова да искривленные рты: выговаривая слова, как английские, так и армянские, они кривили рты.
Взять хотя бы нашего знакомого, оболтуса Ованеса, который по возвращении из Америки почему-то вдруг стал пароном Ованесом. Говорил он по-армянски так, словно издевался над родным языком, казалось, что-то очень горячее перекатывал во рту.
— Ты смотри, как он английский выучил, даже по-армянски говорит как по-английски… — удивлялись местные простаки.
Составив себе представление об английском языке по «английскому» произношению неуча-миссионера и вернувшихся из Америки армян, я прямо-таки возненавидел этот язык. Позже, когда мне пришлось овладеть английским и получить американское образование, я понял, что совсем не обязательно кривить рот, когда говоришь на языке Шекспира, Диккенса и Байрона.