Жизнь напрокат
Шрифт:
Мозг начинает цепляться за звуки. Нет в моей палате так не храпели. Это какой-то один виртуоз выкаблучивает. С переливом.
Глаза разлепил и не знаю радоваться или огорчаться. С одной стороны я не в госпитале, с другой - все еще не в своем времени. Топчан под боком жесткий, в комнатушке полумрак, утренний свет еле проникает сквозь узкое оконце. Колокол в голове так и гудит. Начинаю вспоминать прошедший день и понимаю отчего в моем органоне присутствует такой дикий дискомфорт.
Заморское, ромейское вино оказалось сущей гадостью. Какие нафиг амфоры! Эту стремную бормотуху даже в берестяную посуду стыдно лить. Кислое, не ароматное, щедро разбавленное водой. Я
Так я корчмарю и доложил, щелчком подбросил к потолочным балкам серебряный дирхем и велел подать традиционного хмельного меда. Стоялого и вареного да с жарким не тянуть.
Лунь поил и потчевал нас изрядно. Девчонки его с ног сбились стряпать да блюдами нас обносить. Кроме нашей компании в корчме сидели еще несколько человек, но они предпочли быстренько сделать ноги пока чего дурного с ними не приключилось.
Амфоры с невкусным вином опустошили и в итоге разбили по неосторожности как не умолял нас Лунь отдать их ему. Слопали трех жареных гусей, огромное блюдо жареных карасей, кастрюлю вареной кабанятины в бульонном желе и еще много чего. Короче, пир удался на славу. Окончание застолья помню смутно. Мы несколько раз отлучались, шумной ватагой вываливаясь наружу. Били кому-то морду на причалах, купались, вернее, я купался, а на остальных Одинец большим ковшом лил воду из реки. Помню, несли домой бесчувственного Шепета. Удивил Липан. Вопреки моим ожиданиям не ныл и букой не глядел, видимо, его крайне заинтриговало мое обещание научить по-новому дурить обывателей. Никакого мяса он по причине боли во рту жрать не смог и налегал все больше на кисель да хмельное. В конце вечера я его пожалел и даже извинился за дважды битую рожу.
Я рассказал штук двадцать анекдотов и спел несколько песен. От гогота и хорового пения корчма ходила ходуном. Черт возьми, я веселился как никогда! Жаль Сашки рядом не было, ему бы тоже понравилось.
В разгар застолья в корчму боязливо засунулся седобородый мужичонка с некой бандурой у бедра, в которой я мгновенно определил музыкальный инструмент.
– А это что за трубадур?
– спросил я сослуживцев, воткнув в гусляра блестящий от жира указательный палец.
– Это Косач, сказитель, - ответил Рыкуй.
– Боярин его от всех общественных работ освобождает, едой и одежей жалует, лишь бы на всех праздниках пел да на гуслях играть не забывал.
– Музыкант, значит, - удовлетворенно заключил я, поняв, что вечер перестает быть томным, - музыкант нам нужон. Это ж самый, что ни на есть культпросвет, как я понимаю. Эй, Садко, поди-ка!
Мужичок с гуслями наперевес опасливо приблизился, прикрывая ладонью струны, чтоб не вибрировали от его неровных шагов.
– Сбацай ченить, маэстро! Не обижу!
– я оперся нетвердым локтем о столешницу в предвкушении «живого» исполнения.
Лабух недоверчиво покосился на Рыкуя, ему, по всей видимости, не в кайф играть перед каким-то незнакомым фраером, не свадьба, ведь и не день рожденья, в самом деле. Но Рыкуй от бедра резко ткнул в сторону гусляра увесистым кулаком, и тот со вздохом привычно осел прямо на пол, вытянул вперед кривые ноги, приладил инструмент на коленях и затянул густым, сочным тенором какой-то заунывный речитатив с непонятными словами, не забывая при этом весьма немелодично тренькать по струнам. Минут десять он так ныл, вращая глазами и героически нахмуривая кустистые брови, видимо, исполняя пользующуюся непременным успехом на похоронах балладу, пока моему терпению не настал решительный конец.
– Да чтоб ты задохнулся,
– нетактично оборвал я старания сказителя.
– А ну хорош блеять! Так-то и я могу! Халтурщик. Садись за стол, похавай для начала, потом будешь аккорды подбирать, бездарь! Я тебя научу играть как положено, звезду из тебя сделаю вседревнерусского масштаба, а может и древнемирового, как карта ляжет.
Часа через полтора под этнический аккомпанемент мы, распялив пасти на ширину плеч, до хрипоты орали «Катюшу», «На Дону на Доне» и «Черного ворона», целиком оправдав постулат о том, что искусство принадлежит народу, а не одному лишь боярскому сказителю.
Потом Рыкуй повел нас к девкам. Все, что солдату доставляет какое-то удовольствие, оно либо аморально, либо ведет к опьянению. Не моя мысль, но довольно точная.
Девок я уже не помню. Шли куда-то, Рыкуй требовательно стучал в чью-то дверь, визги, женский смех…
В сенях раздался топот, перешедший в недовольный голос Шепета:
– Долго спите, - сказал одноглазый, широкими шагами проходя в прируб.
– Стяр, там к тебе уже Липан с Ноздрей и с этим, мать его кудесницу, живоглота... с Шишаком притопали. Ждут.
На Шепете красуется новая черная повязка через левый глаз. Прежнюю он вчера умудрился порвать, чем не преминул воспользоваться, нарочно пугая окружающих неровным краем раздробленной глазницы и черным провалом под дряблым веком. Его единственное око водянисто-мутно и горит красным кроличьим огнем.
Надо подниматься. Неудобно службу с прогула начинать, так и попросить с работы могут. Подавив рвотный позыв, я зарекся пить с этими отвязными кадрами, чую, сегодня мне кусок в горло не пролезет, до вечера отходняк будет мучить.
Шепет подозрительно жив и разговорчив. Болтает всякую чепуху, вчерашнюю вакханалию вспоминает в красках. Похмелиться, похоже, успел где-то, бродяга, хватил, небось кувшинчик медку, вот его и прет. Отпил я из принесенной им кринки козьего молока и решил с утренней трапезой завязать.
– Ах, да, - вспомнил вдруг Шепет.
– Завиду ночью худо стало, рука почернела вся как головня, а сам горячий, что огонь. Бабку Данью в терем вызвали и Дохота травника. Боярыня Любослава сама не своя, аж трясется вся.
Дерьмовые новости. Однако я не удивлен. Сколько Завид с отрубленными пальцами проходил? Сомневаюсь, что ему кто-то правильно сформировал культю, натянул кожу, зашил, обеззаразил. Это же целая операция, ничуть не легче и не проще той, что худо-бедно сделали в свое время Рыкую.
На боярском дворе, практически в воротах, нас встретила боярыня в белых одеждах. После уважительного приветствия, по просила меня зайти с ней в терем.
Да, не в себя тетенька, аж с лица спала. Понять ее не мудрено. Мужа потеряла, пасынок старший в отъезде, боярство под себя подгребает, младшенький при смерти. Таким способом и вне терема оказаться можно. Всхуднешь тут.
Губа у Головача была совсем не дура. Я когда ее впервой увидел, сразу мысленно это отметил, а теперь убедился еще больше. Стан у боярыни крепкий и ладный как у молодухи, потемневшее от слез лицо и потухшие большие серые глаза миловидности ее совсем не портят. Я догадываюсь о чем она желает со мной перетереть и не обманываюсь в ожиданиях. Боярыня, едва мы усаживаемся на лавку за столом, на котором недавно возлежал усопший Головач, начинает осторожно прощупывать меня на лояльность, дескать, не выгоню ли я ее из дому с детьми да внуками ибо, по сути дела, она со смертью мужа здесь уже не хозяйка. Сын ее еще слишком мал, чтобы стать настоящим боярином, подмогой князю Рогволду, а на девок и рассчитывать нечего.