Жизнь некрасивой женщины
Шрифт:
Тетка, бледная и злая, распахнула перед нами дверь, а едкий запах эфира, пахнувший мне в лицо из нашей квартиры, сжал мое сердце страшным предчувствием.
— Преступница! — бросила мне тетка. — У мамы от огорчения и волнений хлынула кровь горлом, лопнули сосуды, убила ты ее… мы думали, ты шутишь… но когда Экка увидела фату, венчальные свечи и когда прочла твою идиотскую записку, она поняла, что это не шутка с твоей стороны и что ты венчаешься с этим…
— Ах вот как… хорошо, постараюсь ответить понятным вам языком: маму ничуть не расстроило мое бесчестье, мои слезы, мое горе, а теперь, когда я действительно
18
Наши машины неслись по шоссе с бешеной скоростью. Меня окружали совершенно чужие лица. Все окружающее казалось каким-то невероятным сном.
По дороге летчики распивали специально взятое на дорогу вино, и пустые бутылки, выбрасываемые на ходу из окна, со звоном летели по откосу шоссе.
Мне казалось, что мы мчимся не на венчание, а на сатанинский шабаш.
— Ребята, — просил Васильев, — вы не очень-то, выпьем после церкви, а то как бы вы венцы не уронили.
— Ты ли это говоришь? — смеялись летчики. — Будь спокоен, не подведем!..
Сам Васильев не пил, хотя я его и не просила об этом. Всю дорогу я его уговаривала не венчаться в Петровском.
— Все меня там знают, — просила я, — будет шум и крик, поймите, что это неудобно! к тому же это значит венчаться у нашего священника, у которого мама проводила ту памятную ночь. Прошу вас ради меня этого не делать. Я укажу деревню, к которой Мещерские не имели отношения, там и обвенчаемся.
Еле-еле мне удалось его уговорить. Я указывала дорогу, и, не доезжая с полверсты до Петровского, наши машины, мягко и неуклюже переваливаясь и покачиваясь, стали съезжать с шоссе на обычную дорогу, наезженную телегами, которая вела к Бурцеву.
19
Когда мы вошли в старинную церковь Бурцева, прекрасный большой хор дружно и стройно грянул навстречу свадебное приветствие невесте.
Меня до глубины сердца тронуло венчание: молитвы на славянском языке, напомнившие мне уроки Закона Божьего в институте, старинная роспись стен храма, мрачные, строгие иконы, смотревшие на нас печальными ликами, иконы, видевшие дни старой Руси…
Но больше всего меня тронул сам священник: маленький, сухой, с добрыми выцветшими глазами. Мне было трогательно смотреть на то, как он хлопочет, читает, молится, топчется и изо всех сил старается, чтобы это помогло нам в нашей с Васильевым жизни.
Но самое необыкновенное было еще впереди.
Едва священник повел нас в главную часть храма, поставил перед царскими вратами и началось венчание, как мощный, раскатистый удар колокола потряс тишину. Все стоявшие в церкви вздрогнули… Удар повторился, еще и еще, удары понеслись один за другим, наполняя все вокруг радостными звуками, и вдруг вслед за главным колоколом серебряными перезвонами залились остальные колокола. В ответ Бурцеву загудел серебряный древний колокол Демидовых из Петровского.
Веселая ватага крестьянской молодежи, задумавшей сделать нам сюрприз, неожиданно ворвалась на колокольню, звонила и благовестила, изощряясь в мастерстве. Колокольный звон Бурцева соперничал
Когда мы вышли из храма, нас поздравляли со всех сторон. На мосту крестьяне, по русскому обычаю, преградили нам путь связанными полотенцами. Требовали откуп. Васильев платил, он был в восторге.
— Братцы! — крикнул он в толпу. — Мы хотя спирту и привезли, но на всех не хватит! У вас тут, наверно, под шумок самогоном занимаются. Валяйте, несите, я плачу! Чем больше, тем лучше!..
За столом не хватало мест, прямо на поляне перед дорогой и шоссе жгли костры, пили самогон, плясали, гикали; пыль желтыми облаками вставала над заревом огня, от костров пахло горьковатым дымом и гарью…
«Настоящий шабаш!» — мелькнуло опять на миг в моем сознании.
От близости Васильева, который то и дело говорил мне шепотом нежные слова, целуя меня беспрестанно, потому что дикий рев: «Горько! Горько! Горько!» — не умолкал, мне становилось невыносимо страшно. Чувствуя, как этот страх растет и ширится в моей груди, я стала пить без разбора все, что только мне наливали. Потом я пустилась плясать «русскую», плясала ее до изнеможения, потом опять пила, и мне вдруг стало невероятно весело, потому что все лица, сидевшие вокруг стола, ширились, растягивались, удлинялись, свадебный стол странно колыхался и уплывал куда-то, а все вокруг ложилось то на один, то на другой бок так, как это бывает с каютой на корабле во время качки.
20
После свадьбы мы жили в Москве. Ника снял в Леонтьевском переулке две прекрасные солнечные комнаты у некой Марии Ивановны, дамы лет сорока, высокой, полной, голубоглазой обладательницы большой квартиры.
С первых же дней замужества я поняла, что совершила роковую ошибку. В своих силах просчиталась. Когда я вспоминала о своих намерениях начать новую жизнь, продолжить образование и работать, то могла только горько усмехаться.
Трудно представить себе, что за дикий и неуравновешенный Ника был человек, и не менее трудно описать его…
Может быть, он по-своему и любил меня, но обращался как с котенком или щенком, которого «завел» себе для забавы. Он то всюду таскал меня с собой, то оставлял и пропадал неизвестно где день, два или больше. Слово его никакого веса не имело.
Васильев всегда следил за тем, чтобы у меня на руках не было никаких денег, так как вечно подозревал, что я убегу.
— Если тебе что надо — скажи! Куплю! — говорил он.
Течения его мыслей и взгляды на жизнь я не могла постигнуть.
Если он заставал меня за чтением какой-нибудь книги, то с тревогой смотрел на заглавие, и если это оказывался роман, отнимал его:
— Глупостей набираешься! Читаешь о молодых красавцах и разных любовниках! К черту эту дрянь!
Тогда я стала читать книги на французском и немецком.
— О чем читаешь? — тревожно спрашивал он.
— Это описание путешествий, — лгала я, стараясь не улыбаться.
— Наверно, врешь, обманываешь, — уже добродушно замечал Васильев, так как к иностранным книгам питал какое-то необъяснимое уважение.
Однажды все-таки не выдержал.
— Нарочно нерусские книги читаешь! — вспылил он, хлопнув кулаком по столу. — Мне назло, чтобы я не узнал о чем.