Жизнь некрасивой женщины
Шрифт:
Я тоже имела запас собственных вещей, и мне пришло в голову кое-что продать, так как деньги были всегда нужны.
Я достала два графина — подарки моего когда-то нареченного жениха Мишотика Оболенского. Графины эти по своей форме и величине напоминали кувшины. Были они тончайшего баккара [1] в отделке чистого серебра исключительной работы, грани и блеска.
— Почему вы сразу не показали мне эти графины? — спросил Васильев.
— Потому что они принадлежат лично мне, и я только что надумала их продать.
1
Баккара —
— Напрасно надумали, — усмехнулся он, — зачем свое приданое продаете?
— А я замуж не собираюсь.
— Это тоже напрасно. Не зарекайтесь! Выйдете, и очень скоро. — Он смотрел на меня серьезно, почти строго, слова прозвучали не шуткой, а какой-то угрозой.
— Какие глупости! — Я расхохоталась. — Уж не за вас ли?
— Ну а если скажу, что за меня, вы ведь все равно не поверите? — И, уже глядя на графины, спросил: — Сколько же вы хотите за них?
Я назвала немыслимую цену и услышала приглушенное, полное отчаяния «Ах!» моей мамы.
— Ого-го! Почему же так дорого? — искренно расхохотался Васильев.
Мама хотела что-то возразить, сгладить мой поступок и понизить цену, но Васильев остановил ее жестом и, продолжая улыбаться, испытующе смотрел на меня.
— Потому что мне надо очень много купить: например, туфли, сумку, потом… — Но тут я сама себя поймала на том, как я ни с того ни с сего преглупо, точно маленькая, отчитываюсь перед этим нахалом. — Да какое, собственно, вам дело до моих трат? — разозлилась я. — Если для вас цена не подходит, то не покупайте! — И я уже хотела унести графины, но он удержал мою руку.
— Ишь, какая горячая! — фамильярно сказал он. — И спросить-то ее нельзя… Я покупаю ваши графины, но… с одним условием: вы берете сейчас от меня эту сумму и прячете ее как можно дальше, чтобы ваша мама не нашла, а то знаете, как мамы? Сейчас что-нибудь ей понадобится и возьмет на хозяйство. Ну вот, значит, деньги свои вы прячете, а я?.. Я ссобственно, завтра возьму и никуда не полечу. Обменяюсь с товарищем рейсом, это у нас иногда бывает. Полетит вместо меня он, завтра же утром я сам за вами заеду и повезу вас к тому известному всей Москве сапожнику, который шьет обувь всем звездам Большого театра. Он снимет с вашей ноги мерку и сошьет божественно! А вы расплатитесь вашими собственными деньгами. Потом я привезу вас обратно сюда, к маме. Ну как, разрешите? — Все это он говорил, глядя на маму.
Мама, улыбаясь, кивнула ему головой и, обняв меня, ответила:
— Ну что же с вами, Николай Алексеевич, поделаешь?.. Мне остается только разрешить; вы столько купили у нас вещей, что, право, я не в силах вам отказать. Пусть эта поездка с Китти будет для вас премией!.. — И все засмеялись.
Ложась спать, я долго еще ворчала на маму.
— Зачем вы за меня соглашались? — сердилась я. — Он на редкость противный, и поскольку я лично ему никакого слова не давала, то я свободна. Встану пораньше и побегу на Смоленский, куплю себе модные ботинки «румыночки», а с этим рыжим
— Да ведь это же знаменитый летчик Васильев! — истерично простонала Анатолия. — Ах, Боже мой! Русское открытое лицо, сильные мужские руки, мертвые петли… воздух… подвиги… ах!.. — И она еще долго и нервно подвизгивала.
4
Мы проснулись оттого, что в нашу дверь стучали. Я вскочила с постели и, спросонья натыкаясь на мебель, подбежала к двери, за которой слышался голос Грязновой. Я открыла дверь.
— Голубушка, матушка, это я… что ж не слышите-то? Звонок-то к вам звонит и звонит, я отперла… опять этот к вам, ну, рыжий-то, в дохе! Вот напасть-то, Господи помилуй, али что забыл?
— Да что он, с ума правда сошел, что ли? среди ночи!
— Да какая ночь, уж шесть пробило, я к ранней обедне собралась, сейчас рассветет.
— Мама! — воскликнула я. — Как хотите, но он сумасшедший! Что ему надо?
— Я совсем не сумасшедший! — к моему великому смущению, послышался у двери голос Васильева.
— Помилуйте, — уже сев на своей постели, в полном недоумении говорила мама, глядя на дверь укоризненно, — какие же сапожники в шесть часов утра?..
— Сапожник будет много позднее, — убеждал ее веселый и нахальный голос за дверью, — а сейчас, прошу вас, отпустите вашу дочь, пусть она не откажется поехать со мной. Я покажу ей нечто, никогда ею невиданное и необыкновенное. Пожалуйста, поторопите ее, я жду!
— Только не у наших дверей, — сказала я, — идите в переднюю. — И, не будучи уверена в том, что он понял всю недостойность своего подслушивания и, подчинившись мне, ушел, я стала говорить с мамой вполголоса и по-французски.
Конечно, в душе я была очень заинтересована тем, какое он мог мне обещать зрелище в шесть часов утра. Из-за любопытства я готова была немедленно за ним последовать, но, вспоминая его вчерашнее бесцеремонное вторжение в двенадцатом часу ночи, его нахальный тон и теперь явление на рассвете, я возмутилась и искренне посоветовала маме выгнать его вон.
— Что ты! Что ты! — замахала на меня руками мама. — Я столько слышала о его сумасшедшем характере… и за что, собственно, его обижать? Простота — это еще не грех. К тому же ты девчонка и должна гордиться вниманием такого необыкновенного человека. Пожалуйста, поезжай, а после все нам расскажешь!
Николай Алексеевич Васильев был когда-то женат на Софье Дмитриевне Бобровой. Ее отец был когда-то управляющим делами купеческой конторы Прянишниковых, и Соня, смуглая тоненькая девочка с огромной, ниже пояса, черной косой, выросла на их глазах, в их семье.
Сам Васильев был сыном крестьянина Тверской губернии, позднее — рабочим на Путиловском заводе. Увлеченный двигателями внутреннего сгорания, он перешел на аэродром и сделался механиком, потом бортмехаником.
Упорный, настойчивый, обладая необыкновенным физическим здоровьем, сильный и смелый, он очень скоро стал известным русским летчиком.
В одно время с ним выросли еще два необыкновенных летчика, и вскоре никто уже не разделял эти три знаменитых русских имени: Уточкин, Ефимов, Васильев.