Жизнь Никитина
Шрифт:
Гостиница братьев Чижовых, где по совету Антона Родионыча остановился Никитин, помещалась в таком огромном, растянувшемся чуть ли не на полверсты, доме, в каком смело можно было бы поселить целый уездный городок, вроде Нижнедевицка.
Это была средней руки московская гостиница, в меру грязная, в меру неудобная, с трактиром и бильярдной, с зелеными, плохо вычищенными самоварами, с вечной вонью от гнилой капусты и жареных на прогорклом масле пирожков, с грязными, скрывающими в себе полчища клопов обоями, с оборванными шнурками звонков и с заспанными, нахальными коридорными.
Всем этим недостаткам
Отдохнув и напившись чаю, Никитин отправился навестить своих московских поставщиков-книгопродавцев Салаева и Щепкина.
Его особенно Салаев занимал, к нему Иван Савич испытывал какое-то теплое, почти родственное чувство. Он представлялся не тем черствым дельцом, какими, без сомнения, были в большинстве другие издатели и книгопродавцы – младший Смирдин, Исаков, Крашенинников и даже весьма образованный Сеньковский, – а человеком, деятельность которого была направлена на сознательное, бескорыстное служение знанию и насаждение его в народе.
Кроме того, коммерческая порядочность Салаева весьма выгодно отличала его от прочих. «Со столичными книгопродавцами, – в одном из писем к Второву жаловался Иван Савич, – решительно нельзя иметь дела: просишь то – высылают другое, а покуда дождешься присылки, уже минует надобность в известной книге». Однако для Салаева в том же письме у него нашлись другие слова: «Салаева обниму и расцелую, если увижу, за точное и добросовестное исполнение всех требований». Салаева-коммерсанта и Салаева-человека воображение Ивана Савича рисовало одинаковыми светлыми красками. Тем большее разочарование испытал он, увидев перед собой очень сдержанного, суховатого и подчеркнуто учтивого господина, в обстановке сугубо деловой, решительно исключающей объятия, поцелуи, и тому подобные ребяческие порывы.
– Весьма рад познакомиться, – сказал Салаев отрекомендовавшемуся Никитину.
И тотчас, осведомившись о цели посещения, передал его в руки старичка конторщика, извинившись, впрочем, крайней занятостью.
«Вот они, столичные-то! – уходя из салаевского магазина, с горечью подумал Иван Савич. – Куда как у нас в провинции душевней, добрее люди…»
Часом позже мнение о столичных жителях пришлось переменить. Старший приказчик книгопродавца и издателя Щепкина оказался необычайно радушен и любезен: кинув все дела на подручных молодцов, он, по московскому обычаю, потащил Никитина чаевничать.
– Как можно! – замахал руками, когда Иван Савич, ссылаясь на недостаток времени, вздумал было отказаться. – Как можно-с! Имейте в виду, почтеннейший господин Никитин, в чужой монастырь со своим уставом не ходят-с! Устав же наш московский таков, что без сего китайского зелия ни одно дело у нас не зачинается и не оканчивается. Уж будьте, сударь, благонадежны: в худое заведение не поведу…
Они расположились в знаменитом Троицком трактире, где все поразило Ивана Савича – и обилие зеркал и красного плюша, и свист и щелканье многочисленных певчих птиц, и гром и грохот музыкальной машины, и стремительные, расторопные половые в алых шелковых рубахах, как бы на белых салфеточных крыльях витающие в облаках пара с чайником в одной руке и с посудным подносом – в другой. И, главное, – обилие публики в самый разгар делового дня.
«Ну, однако ж, и бражников
Приказчик, поймав его удивленный и откровенно осуждающий взгляд, засмеялся и сказал:
– Вот вам, почтеннейший, Москва! И ежели вы всю сию публику почитаете за лытяг каких-нибудь, то очень, сударь, и очень даже ошибаетесь!
Налево и направо раскланиваясь, он провел Никитина в укромный уголок, отгороженный от залы громадными пальмами и фикусами; подлетевшему молодцу заказал пару чаю и продолжал начатый разговор.
– Это все, – сказал, – публика пресерьезная, коммерческая. Тут, смею заметить, за иным стаканом лянсина или маюкона [14] тысячные-дела совершаются, вот как-с!
– Экая чайная вакханалия! – засмеялся Иван Савич.
– Именно! Именно – вакханалия! – подхватил приказчик. – Москва, одно слово-с. Петербург – тот больше кофеем упоевается, а у нас – нет, у нас к чаю пристрастие давнее. Да вы сами судите: около тысячи трактирных заведений. Столько же, сколько и храмов божьих, не шутка-с!
14
Сорта чая.
– Неужто около тысячи? – удивился Никитин. – Представляю, какие чайные моря выпивает первопрестольная!
– А я вам, сударь, наиточнейше скажу, в «Москвитянине» о сем предмете было как-то печатано: за год девяносто одну тысячу фунтов выхлебываем. На сумму пятьсот тысяч рубликов серебром-с, вот как!
И он с такою гордостью, с таким самодовольством поглядел на Ивана Савича, словно сам, собственной персоной, выхлебал всю эту немыслимую массу чая.
Из трактира приказчик повел Никитина по знакомым книгопродавцам. Тут, между прочим, оказалось, что Москва, действительно, недаром девяносто тысяч фунтов чаю попивает: в каждой лавчонке чаевничали – в задних полутемных каморках, под лампадками, под черными образами, на краешке прилавка, наскоро постелив салфетку, а то и просто газетный лист. А у Ильинских ворот, так совсем уж не чинясь, – наружи, среди книжного развала.
Никитина удивляла бедность и неустройство книжных лавок: они кое-как, в тесноте и толчее лепились к поросшей зеленоватым мохом Китайгородской стене и были скорей похожи на базарные балаганы, чем на магазины.
– Диву даюсь, – сказал Иван Савич, – шляпные, цирульные, сигарные заведения у вас, бог знает, чуть ли не во дворцах, а что ж это книжная торговля в подобном небрежении?
– И, сударь! – ответил щепкинский приказчик. – Не красна хата углами, как в поговорке сказывается… Торгуем с божьей милостью помаленьку, сами кормимся и людей не забываем… Да вот сейчас, – добавил он, – сведу-ка я вас в одно местечко, сами увидите.
«Местечко», куда они пришли, оказалось книжной лавкой Петра Николаича Шарапова. Втиснутая в тесный ряд деревянных балаганов, с виду такая же, как и другие лавки, она удивила Никитина многолюдством и тем, что люди, толпившиеся в ней, были мужики.
Сухонький, сморщенный старичок приказчик и мальчик-подручный раскладывали на прилавке цветные картины и книжки, расхваливали товар. Толстыми корявыми пальцами мужики брали блестящие лаком, яркие, пестро размалеванные картины, разглядывали, судили придирчиво, листали книжки, смеялись, просили скостить.