Жизнь Николая Клюева

Азадовский Константин Маркович

Редактируя впоследствии некоторые из стихотворений сборника «Земля в снегу», Блок явно учитывал клюевскую критику. Так, в мусагетовском издании 1916 года были исключены отдельные строки из стихотворения «В дюнах» (цикл «Вольные мысли»), в частности: «И губы были ярки, обнажая Звериные сверкающие зубы». Ясно, что Блок устранил здесь именно те строки, которые среди других имел в виду Клюев, писавший в 1908 году о «похабной» сущности отдельных блоковских стихов, о «вавилонском» отношении к женщине.

Трагически переживая сложившийся в России разрыв между интеллигенцией и народом, Блок, однако, уверенно склонялся к мысли, что его собственное место – в лагере «интеллигенции». Он глубоко ощущал свою причастность к культуре и эстетике и уйти «в народ» (к чему, собственно, и звал его Клюев), раствориться

в «стихии», отказаться от собственного «я» он не мог. «Я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье <...> я сам – интеллигент», – горько исповедовался Блок в статье «Народ и интеллигенция» (1908). Само понятие «народ», как удачно подметил Андрей Белый, было для Блока своего рода «эстетической категорией». Внутренне соглашаясь с тем, что писал ему Клюев, Блок все же предпочитал «соблюдать дистанцию» – оставаться собой. В своем письме к матери (5-6 ноября 1908 года) он объясняет: «Клюев мне совсем не только про последнюю «Вольную мысль» пишет, а про все <...> и еще про многое. И не то, что о «порнографии» именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то, что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе».

Об этой «части себя самого» Блок писал и Клюеву. Многие из его писем в Олонию носили, подобно некоторым его стихам и статьям, исповедальный характер. Блок рассказывал Клюеву правду о своей жизни, в которой многое его не устраивало, казалось ему «греховным» и «темным», делился с ним своими тайными сомнениями. «Мне слышно, что Вам тошно от наружного зла в жизни», – пишет ему Клюев в апреле 1909 года. Блок «каялся» перед Клюевым и открывал ему душу. Исповедальным было, например, его письмо от 11 января 1910 года. «Не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь», – уговаривает Клюев Блока в своем ответном письме. И далее: «Желание же Ваше «выругать» не могу исполнить...». Видимо, слова Блока о самом себе были настолько горькими, что Клюев счел нужным поддержать «брата Александра». В том же духе, по всей вероятности, написано и более позднее письмо Блока, отправленное Клюеву в декабре 1911 года. Подтверждением служит запись в дневнике Блока (17 декабря 1911 года): «Писал Клюеву: "Моя жизнь во многом темна и запутана, но я не падаю духом"».

В течение нескольких лет Клюев продолжал настойчиво воздействовать на Блока, пытался склонить его к разрыву с «культурой», увлечь с художественного пути на путь религиозного служения (разумеется, не в церковно-ортодоксальном смысле). Это вполне отвечало его собственным устремлениям тех лет. В условиях охватившей страну реакции Клюев не может найти применения своим «порывам кипучим»; ощущение тоски, усталости овладевает поэтом, и он (как и многие русские люди в ту пору) все откровеннее предается своему религиозному чувству. Важнейшим понятием в его словаре тех лет становится слово «жизнь», толкуемое в религиозно-нравственном ключе (то есть «подлинная», «богоданная» жизнь, духовное переживание Бога и Природы, «жизнь с Богом» и т.п.).

Клюев охотно странствует по северной России, посещает монастыри. Все настойчивей овладевают им идеи мученичества, «Голгофы». Именно на этот период приходится и глубочайший кризис, который чуть было не привел поэта к полному отказу от творчества.

Стремление заглушить в себе поэта особенно захватывает Клюева в 1909-1910 годы. Не желая творить «красоту изреченную», Клюев, вдохновленный примерами А. Добролюбова и Л. Семенова, порывается «замолчать», отказаться от художественного творчества ради «молитвы». «Буду молчать, – пишет он Блоку в сентябре 1909 года. – Не знаю, верно ли, но думаю, что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов,– позывы сказать, но лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами». Наиболее подробно Клюев обосновывает эту точку зрения в письме от 5 ноября 1910 года, посвященном разбору блоковской статьи «О современном состоянии русского символизма»:

«Современники словесники-символисты, – пишет Клюев в этом письме, – пройдя все стадии, все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания – «пустая, далекая равнина, а над нею последнее предостережение – хвостастая звезда»,* [Слова из статьи Блока «О современном состоянии русского символизма»] поэтому они неизбежно должны замолчать,

что случалось и раньше со многими из них, ужаснувшихся тщете своих художнических исканий. Как пример: недавно замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкший Леонид Семенов. Человеческому слову всегда есть предел, молчание же беспредельно. Но перейти за черту человеческой речи* [Слова из стихотворения Блока «Снова иду я над этой пустынной равниной...» (1903); вошло в сб. «Нечаянная Радость».] – подвиг великий, для этого нужно иметь великую душу, а главное веру в жизнь и благодаренье за чудо бытия – за милые лица, за высокие звезды, за разум, за любовь... Познание же «Вечной красоты» возможно только при освобождении себя от желаний Мира и той наружной ложной красивости, которая людьми, не понимающими жизни, выдается за творчество, за искусство. Странным, конечно, покажется, что я, темный и нищий, кого любой символист посторонился бы на улице, рассуждаю про такой важный предмет, как искусство. Но я слушаюсь жизни, того, что не истребимо никакой революцией, что не подчинено никакой власти и силе, кроме власти жизни. И я знаю и верую, что близок час падения вавилона – искусства пестрой татуировки, которой, через мучительство и насилие, размалевали так наз<ываемые> художники – Мир».

До осени 1911 года знакомство Клюева и Блока протекало заочно. В сентябре 1911 года Клюев навестил Блока в Петербурге; это произошло, видимо, 26 сентября. Встреча с Клюевым надолго запомнилась Блоку. «Клюев – большое событие в моей осенней жизни», – пометил Блок в своем дневнике 17 октября 1911 года. Насколько можно понять из этой записи, Клюев был у Блока дважды; он рассказывал ему о жизни А.М. Добролюбова и Л.Д. Семенова, излагал свое отношение к проблеме «ухода» («...лучше оставаться в мире...» и т. д.). Кроме того, Клюев говорил, что его (Блока) стихотворения «поют» в Олонецкой губернии, и это известие также взволновало Блока.

Кульминационный момент в отношениях Блока и Клюева – письмо последнего, написанное 30 ноября 1911 года (через два месяца после очного знакомства). Открыто и резко, как ни в одном из более ранних писем, Клюев выступает против «иноземщины», овладевшей, по его мнению, Блоком. Подлинная религиозность не мыслится Клюевым вне «народной души». «Ваше творчество, – убеждает его Клюев, – постольку религиозны <так! – К.А.>, а следовательно, и народны, поскольку далеки всяких Парижев и Германий». Положение Блока, очутившегося, как видится Клюеву, между Западом и Россией, – «действительно роковое». «Запад» для Клюева – воплощение безбожия; с ним он связывает «поклонение Красоте», индивидуализм, творчество «во имя свое». Россия же, напротив, – «поклонение Страданию» (то есть христианство), творчество «для себя в другом человеке», приобщение к «Миру-народу». И Клюев властно требует от Блока, чтобы тот принял на себя «подвиг последования Христу» и «обручился» с Россией.

«В настоящий вечерний час я тихо молюсь, да не коснется Смерть Вас и да откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и Страданию. Его храм, основанный две тысячи лет тому назад, забыт и презрен, дорога к нему заросла лозняком и чертополохом; тем не менее отважьтесь идти вперед! На лесной прогалине, в зеленых сумерках дикого бора приютился он. Под низким обветшалым потолком Вы найдете алтарь еще на месте и Его тысячелетнюю лампаду неугасимо горящей. Падите ниц перед нею, и как только первая слеза скатится из глаз Ваших, красный звон сосен возвестит Миру-народу о новом, так мучительно жданном брате, об обручении раба Божия Александра – рабе Божией России».

Блок был потрясен этим письмом. Получив его 5 декабря, он в течение нескольких дней перечитывал его, не расставался с ним. «Послание Клюева все эти дни – поет в душе», – записывает он в своем дневнике 9 декабря. Слова и призывы Клюева на этот раз особенно усугубили смятенность Блока, обострили его нравственные терзания, сомнения в правильности своего пути. (Следует вспомнить, что Блок тогда глубоко и остро переживал «уход» Льва Толстого.) Получив письмо от Клюева, Блок с новой силой предается мыслям об «уходе» и «опрощении». «Я над Клюевским письмом, – записывает Блок 6 декабря. – Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу».