Жизнь Николая Клюева
Шрифт:
Архипов записывал, между прочим, и «сновидения» Клюева, которые невозможно отделить от его художественного творчества. Клюев тяготел к «сновидению» как литературному жанру (в этом он особенно похож на Ремизова) и не раз подчеркивал, что стихи к нему приходят во сне, что его поэзия питается снами. «Сны» Клюева вовсе не бред, не безудержный и произвольный вымысел. Их можно назвать, скорее, литературно обработанными «иносказаниями», в которых отразилась эпоха: война, революция, разруха, террор, распад. Конечно, на фоне всерусской катастрофы, стремительно нараставшей кровавой круговерти многие клюевские «сны» превращались в наваждения, апокалиптические кошмары. Некоторые из них невозможно читать
Вот один из клюевских пророческих снов, озаглавленный «Медвежий сполох» (1923), – о гибели Есенина:
«Два сна одинаковые... К чему бы это? Первый сон по осени привиделся.
Будто иду я с Есениным лесным сухмянником, под ногами кукуший лен да богородицына травка... Ветерок легкий можжевеловый лица нам обдувает; а Сереженька без шапки, в своих медовых кудрях, кафтанец на нем в синюю стать впадает, из аглицкого тонкого сукна, и рубаха белозерского шитья. И весь он, как березка на пожне, легкий да сквозной.
Беспокоюсь я в душе о нем – если валежина или пень ощерый попадет, указую ему, чтобы не ободрался он...
Вдруг по сосняку фырк и рык пошел, мярянданье медвежье...
Бросились мы в сторону... Я на сосну вскарабкался, а медведь уж подо мною стоймя встал, дыхом звериным на меня пышет.
Сереженька же в чащу побежал, прямо медведице в лапы... Только в лесном пролежне белая белозерская рубаха всплеснула и красной стала...
Гляжу я: потянулись в стволинах сосновые соки так видимо, до самых макушек...
И не соки это, а кровь, Сереженькина медовая кровь...
Это же сон нерушимый под Рождество в вдругоряд видел я. К чему бы это?»
В благодарность за преданную дружбу Клюев посвящает Архипову два своих крупнейших произведения, написанных в начале 1920-х годов, – поэмы «Четвертый Рим» и «Мать-Суббота».
Изданная в последние недели 1921 года петроградским издательством «Эпоха», поэма «Четвертый Рим» – антиесенинская. Клюев, как видно из его письма к Есенину 1922 года, тяжело переживал имажинизм своего друга, его близость к Мариенгофу, женитьбу на Дункан, а главное – его «измену» (так казалось олонецкому поэту) крестьянской России. Об этом он не уставал сокрушаться в своих стихах и письмах тех лет. В одном из стихотворений, посвященных Есенину («В степи чумацкая зола...», 1921), Клюев, упоминая о «скорбящей» рязанской земле и Мариенгофе, отравляющем цветы есенинской поэзии, опять-таки удивительным образом предугадывает гибель «словесного брата»:
От оклеветанных голгоф –
Тропа к иудиным осинам.
Приводя в эпиграфе поэмы известные строки Есенина («А теперь я хожу в цилиндре И в лаковых башмаках...»), Клюев вновь и вновь отталкивается от них, чтобы усилить звучание основной темы: «Не хочу быть знаменитым поэтом В цилиндре и в лаковых башмаках»; «Не хочу быть «кобыльим» поэтом» (намек на поэму Есенина «Кобыльи корабли», 1919); «Не будет лаковым Клюев» и т.д. Повторяя основные мотивы своей поэзии, Клюев противопоставляет Есенину, облачившемуся в «западный» наряд, себя самого – мужицкого барда, связующего «молот и мать-избу», «думы и сны суслона с многоязычным маховиком», слагающим перед образом Руси свои «избяные» стихи – «жемчуга
Надписывая своим знакомым поэму «Четвертый Рим», Клюев многозначительно ссылался на «народные песни о Четвертом Риме», приводил даже строчки из этих песен. Думается все же, что Клюев в первую очередь вдохновлялся статьей Иванова-Разумника «Третий Рим», напечатанной в журнале «Наш путь» (1917. №2). Утверждая, что самодержавная Москва – «Третий Рим» – нашла свой конец в Петрограде в феврале 1917 года, критик писал о зарождении нового Рима: «И с новым правом повторяем мы теперь старую формулу XVI века, только относим ее к идее не автократии, а демократии, не самодержавия, а народодержавия». Для Клюева «Четвертый Рим» – то самое мужицкое государство будущего, где наступит всеобщее «братство» и «торжество духа». Некоторые строки поэмы прямо подтверждают такое толкование:
«...Для варки песен – всех стран Матрены
Соединяйтесь!» – несется клич.
Котел бессмертен, в поморьях шаных
Зареет яхонт – Четвертый Рим:
Еще немного, и в новых странах
Мы желудь сердца Земле вручим.
Не случайно именно Иванов-Разумник одним из первых приветствовал появление поэмы: он увидел в ней «торжественную песнь плоти» и пророчество «победы», к которой приведет «духовный взрыв», – победы Красоты над Сталью (иначе – Земли над Железом).
«Дорогой Николай! – восторженно писал Клюеву Виктор Шимановский 28 января 1922 года. – У меня в руках единственная небывалая книжка: небольшая, тонкая, белая, даже, как будто, излишне изящная на вид: «Четвертый Рим».
Тайна, тайна в ней, какая-то обнаженная невероятная тайна. Слово жизни, слово о жизни...
А может быть, сама жизнь?
Я очень взволнован.
Читаю ее, перечитываю, нет, даже не так: вслушиваюсь, впиваюсь или сам пою. Не знаю.
Но только это не обычное чтение. Что-то другое.
Да что говорить.
Только очень бедные, унылые не чувствуют эту невиданную книжку.
И, не чувствуя ее, они не остаются равнодушными, но, страшась силы, в ней заключенной, они ненавидят ее, как ненавидят стихию, как ненавидят Россию, как ненавидят Любовь распинающую и Распятую.
Какая упоительная музыка сокрыта в ней.
Ведь эти строки поэмы как нотные знаки никогда не игранной партитуры.
Если бы создать такой же необычайный, как сама поэма, инструмент, какая бы потрясающая симфония самумов и ураганов сорвалась бы с этих тонких, белых, чересчур нежных страничек этой маленькой книжки...
Это уже не литература!.. <...>
О «Четвертом Риме» отзывов еще не появилось в печати. Собирается о нем писать О.Д. Форш. Она в восторге; называет тебя не иначе как «король поэтов», «первый поэт» и т.п., хоть и высказывала все время осторожные мысли о сути твоей поэзии.
В «Вольфиле» поэма не понята. Говорилась всякая чушь. Кажется только Разумник Вас<ильевич>* [То есть Р. В. Иванов-Разумник] горячо отстаивал да еще кое-кто...».
Были, однако, и уничтожительные отзывы. Н.А. Павлович откровенно назвала Клюева «врагом», певцом «темной лесной стихии».** [Много лет спустя Н.А. Павлович призналась автору этих строк: «Клюева я знала оч<ень> мало и не любила, не верила ему, хотя считала талантливым» (письмо от 29 ноября 1974 г.)]. Неодобрительно написал о поэме и С. Бобров: «Странная книжка. <...> Тема ее: «Не хочу быть имажинистом». Но так как пока это ни для кого ни в малой степени не обязательно, то часть пафоса автора, разлагаясь в недоумении, исчезает для читателя». Еще более едко высказался в пражском журнале «Воля России» П.П. Потемкин. «Книга по заданию, – писал он, – манифест о земле русской, гибнущей под лаковым башмаком коммунистического Есенина и спасаемой Клюевым...».