Жизнь переходит в память. Художник о художниках
Шрифт:
У меня есть фотография, где я, совсем крошечный, на руках у мамы, снят на фоне Аббатства. Если читатель увидит этот снимок, то ему станет понятным чувство родственности, которое я испытываю к поленовскому дому.
Прошлое, существующее только в моей памяти, удивительным образом переплетается с настоящим благодаря сохранившимся деталям быта. Тот же стол, те же приборы, тарелки и рюмки, картины, украшающие стены, знакомые мне с детства. Расстроенное ныне пианино – на нем музицировал Прокофьев, сочиняя балет “Ромео и Джульетта”. Эскиз картины “Христос и грешница” Василия Дмитриевича. Над картиной он работал тридцать лет, и все равно она не удовлетворяла художника – смущала рука Христа, опертая на колено. Коллекция вещей, привезенных Поленовым из Палестины.
И как центр притяжения всего этого мира – хранительница очага Наталья Грамолина, до
За столом у Наташи Грамолиной мы встречаемся с Юрой Кублановским, ставшим за годы нашего знакомства известным поэтом и корреспондентом Александра Исаевича Солженицына, с Ириной Антоновной Шостакович, вдовой композитора, с Таней Максимовой-Полторацкой, вдовой писателя Владимира Емельяновича Максимова. Здесь же Галина Штейнберг (Маневич) и Наташа Поленова, дочь Грамолиной и жена Кублановского, действующий директор музея-заповедника В. Д. Поленова. В целом мы с нашими спутниками образуем весьма оригинальную для здешних мест компанию, органично существующую за одним столом и определенным образом связанную.
С Ириной Антоновной Шостакович мы вместе следим за судьбой балета Дмитрия Дмитриевича Шостаковича “Светлый ручей”, который в моем оформлении вот уже почти двадцать лет идет на сцене Большого театра. Мы встречались с ней много лет назад на премьере этого балета в Париже. Там присутствовала и Таня Максимова, с которой нас роднят воспоминания о буйной натуре Владимира Максимова. Я был очень рад нынешней встрече с Таней: с кем, как не с ней, я могу поговорить о Владимире Емельяновиче. Он всегда поражал меня своей страстной любовью к России и желанием в нее вернуться. Издаваемый им на протяжении ряда лет журнал “Континент” был в определенном смысле “властителем наших дум”. В удушающей атмосфере тогдашней жизни в СССР, за железным занавесом каждое слово правды, которое нес журнал, окрыляло нас и придавало сил надеяться, что все когда-нибудь изменится и можно будет свободно дышать. Максимов всегда производил на меня впечатление человека страдающего. Он не мог в полной мере освободиться от груза переживаний. Не имея возможности здесь подробно написать о нем, скажу только, что я был безгранично счастлив нашему общению в Париже и Москве. После стольких лет травли и гонений было несказанным удовольствием принимать Владимира Емельяновича в моей мастерской на Поварской и ходить в московские театры на премьеры спектаклей по его пьесам.
Галина Штейнберг – супруга художника Эдуарда Штейнберга, человека тоже тарусского происхождения, большого моего приятеля, уже ушедшего в мир иной. Стиль жизни Галины и Эдуарда всегда меня поражал и восхищал: они существовали между Парижем, где Эдик, замечательный художник, имел успех, и любимой ими Тарусой, куда сразу ехали, не задерживаясь в Москве, как только прилетали в Россию.
Нынешняя встреча с Юрием Кублановским, одним из авторов альманаха “Метрополь”, в создании которого я принимал участие, далеко не первая. Мы виделись несколько раз и после его длительного пребывания в Германии и Франции. Канва этих встреч в Москве, Мюнхене, Тарусе, Поленове причудлива. Всего не опишешь. Остановлюсь на ранних эпизодах – их сюжеты годятся для рассказа.
Перед глазами бедный, гонимый тогда Кублановский. Вот он для чтения взял у нас на даче в Переделкине второй том воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам. Сам Юра живет в районе Петровского-Алабина по тому же Киевскому направлению Московской железной дороги, что и Переделкино, и Мичуринец. Ночью обыск, нагрянул КГБ. В однокомнатной квартире шесть человек: жена Кублановского с ребенком, ее старый отец в кальсонах и с голой грудью, кто-то еще из родственников. Работники органов госбезопасности в растерянности: как может “платный агент ЦРУ” жить в таких условиях?! Однако профессиональной рукой один из сыщиков лезет в банку с крупой. Ожидаемая находка – Солженицын. Дальше больше: в муке – Набоков, “Лолита”. Тоже криминал. А тронуть грязную вонючую детскую пеленку на табуретке посередине комнаты
Этому времени и встречам в моей мастерской на Поварской улице в Москве посвящено стихотворение Юрия Кублановского:
В столице варварской над суетой мирскойесть легендарный дом на тихой Поварской.Там некогда пожал нам потные ладонисуровый Генрих Бёлль; синьор Антонионитам пил на брудершафт с богемой продувной.Дни баснословные! И посейчас со мнойи вопли хриплые певца всея Союза,и Беллы черная и складчатая блуза,усмешка Кормера, Попова борода…залить за воротник не худо в холода,хоть я уже не тот.Тускнеющий, что складень,бесцельно, суетно набегавшийся за день,бессмысленно лежу порой в своей норе.Но и туда ко мне на жиденькой зареприходит и живит таинственная верав способности и кисть маэстро Мессерера!1994Я рад этой встрече в Поленове и такому совпадению людей, случившемуся в столь памятном для меня пространстве по наитию и благородной инициативе Наташи Грамолиной – ей и посвящено это воспоминание.
Мархи. Студенческие годы
В 1950 году я окончил школу и после долгих раздумий решился поступать в Московский архитектурный институт. В то время я был наивным и прекраснодушным молодым человеком, томимым неосознанной тягой к искусству. Я уже знал, например, имя архитектора Ле Корбюзье и даже восхищался построенным им в Москве на Мясницкой улице Домом Центросоюза. Это было знаковое для московской публики здание – символ общего культурного прогресса. О нем говорили с восхищением, но с некоторой осторожностью и, конечно, шепотом, понимая, что его удивительный новаторский стиль противоречит догмам искусства социалистического реализма. С затаенным интересом и симпатией поглядывал я и на другие конструктивистские постройки в Москве, такие как Дом культуры имени И. В. Русакова в Сокольниках, возведенный по проекту Константина Мельникова, и его же дом в Кривоарбатском переулке, на Дом культуры имени Зуева на Лесной улице архитектора Ильи Голосова или даже на мрачный серый Дом на набережной, в котором угадывались трагические и таинственные судьбы его обитателей.
Бродя по московским улицам, я четко отдавал предпочтение строгому конструктивистскому началу – оно проступало в чертах города, но резко не вязалось с пышными портиками, лепниной и карнизами строившихся в то время зданий.
В институте я встретил то, чего подсознательно опасался, – резко отрицательное отношение к современной архитектурной мысли. Однако начало студенчества для меня было скрашено углубленным изучением классического наследия. В современной практике нет такой меры преклонения перед архитектурой прошлого, какое существовало в те годы.
Михаил Александрович Туркус
Я учился у очень известного педагога – Михаила Александровича Туркуса. С ним работала преданная единомышленница – Наталья Александровна Крюкова. Помощники менялись, но Туркус сорок лет оставался незыблемым. Его образ был загадочен: за ним шла слава “битого” человека. В тридцатые годы он исповедовал идеи конструктивизма и иных новаций и, конечно, был одним из тех, кто подвергался травле со стороны официальной советской критики. Равно как и Владимир Кринский, заведовавший в то время кафедрой “Основы архитектурного проектирования”. Среди архитекторов, руководивших институтом, были и другие, кто числился в черных списках космополитов и кого за их творчество громили в прессе и на собраниях. Многие из них позднее поменяли позиции: одни идеологически перестроились, другие увлеклись иными художественными течениями. Среди последних был и Михаил Александрович Туркус, который искренне влюбился в архитектуру итальянского Ренессанса и стал величайшим знатоком всех изумительных нюансов этого стиля. О своем конструктивистском прошлом он не вспоминал никогда. Тем более со студентами.