Жизнь поэта
Шрифт:
«Талисман» - назвал Пушкин написанное им по этому поводу стихотворение. Кольцо это перешло впоследствии к И. С. Тургеневу.
* * *
Е. А Карамзина. С портрета Дамона.
Автограф
Пушкин ясно сознавал, что умирает. Среди тяжких страданий он сказал доктору Далю:
– Худо мне, брат... Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?
– Мы все на тебя надеемся, Пушкин, право надеемся, не отчаивайся и ты!
– ответил Даль, которому показалось, что положение умирающего несколько улучшилось.
– Нет!
– ответил Пушкин.
– Мне здесь не житье... Я умру, да, видно, уж так и надо...
При этом Пушкин не раз повторял, что страдает не столько от боли, сколько от чрезмерной тоски.
Ах, какая тоска!
– восклицал он, закладывая руки за голову.
– Сердце изнывает!
От времени до времени он просил доктора Даля поднять его, поворотить, поправить подушку. И тихо благодарил:
– Ну, так, так, хорошо, вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!.. Кто у жены моей?
– спросил он Даля.
– Около нее друзья.
– Ну, спасибо. Однако же поди, скажи жене, что все, слава богу, легко. А то ей там, пожалуй, наговорят... Долго ли мне так мучиться? Пожалуйста, поскорее!.. Скоро ли конец?
Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он лишь на короткое время забывался.
28 января 1837 года.
Наступила ночь. Друзья не покидали квартиры больного и с волнением следили за его состоянием. Он мучительно страдал.
Утром Пушкин потребовал к себе детей. Их привели к нему и принесли полусонных. Он молча смотрел на каждого из них, клал на голову руку, трижды благословлял и прикладывал к их губам тыльную часть руки.
Пушкин впускал к себе только самых близких своих друзей, хотя беспрестанно спрашивал, кто приходил к нему.
– Мне было бы приятно, - сказал он, - видеть их всех, но у меня нет сил говорить с ними.
Некоторые из лицейских товарищей так и не могли проститься с ним.
12 часов дня. К полудню 28 января Пушкину стало несколько легче, он шутил и, приветливо встретив приехавшего Даля, сказал:
– Мне приятно вас видеть не только как врача, но и как родного мне человека по общему нашему литературному ремеслу.
Жену он часто призывал к себе, и она твердила:
– Он не умрет, я чувствую, что он не умрет...
Между тем было ясно, что приближался конец, и Пушкин сказал жене:
– Не упрекай себя моею смертью: это дело, которое касалось одного меня...
На вопрос доктора Спасского, кого из друзей ему
– Прощайте, друзья!
Его спросили, не хочет ли он сделать какое-либо распоряжение.
– Все жене и детям!
– ответил он.
Жене Пушкин сказал:
– Отправляйся в деревню. Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом выходи замуж, но не за пустозвона...
Друзья не переставали волноваться. Одоевский прислал записку: «Карамзину, Плетневу и Далю. Напиши одно слово: лучше или хуже. Несколько часов назад Арендт надеялся».
Когда состояние умирающего было совсем плохо, Вяземская послала записку Жуковскому: «Умоляю приходите тотчас. Арендт говорит, что он едва ли переживет ночь».
В течение всего дня 28 января Пушкин часто призывал жену, но разговаривать ему было трудно. Говорил лишь, что чувствует, как слабеют его силы.
8 часов вечера. Пушкину захотелось повидать друзей. Они входили один за другим.
С ними прощался он среди тяжких мучений и судорожных движений, но с духом бодрым и с нежностью.
Вяземскому Пушкин крепко пожал руку и сказал:
– Прости, будь счастлив...
Через короткое время он сказал:
– Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне было бы легче умирать... А что же Карамзиной здесь нет?
Послали за Екатериной Андреевной Карамзиной. Она приехала очень быстро. Слабым, но явственным голосом Пушкин сказал:
– Благословите меня...
Она благословила его издали. Но Пушкин сделал ей знак подойти и сам положил ее руку себе на лоб. В письме к сыну Андрею Карамзина необычайно трогательно и сердечно описывала свое прощание с Пушкиным:
«...Пишу тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестию: закатилась звезда светлая. Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантесом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверг; он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Арендт с первой минуты сказал, что никакой надежды нет!
Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, а потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: перекрестите еще; тогда я опять, пожавши еще раз его руку, уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке, он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен, как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице...»
Это изумительное письмо Е. А. Карамзиной было найдено в 1955 году в Нижнем Тагиле. Его нашла в старинном альбоме, среди старых книг, бухгалтер нижнетагильского рудоуправления О. Ф. Полякова, разбирая небольшую библиотеку своего умершего восьмидесятичетырехлетнего дяди, маркшейдера П. П. Шамарина, служившего еще на уральских заводах Демидовых. Местный краевед Н. С. Боташев сообщил о находке в Москву.