Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]
Шрифт:
Когда в назначенный час мы, одетыя, собирались уезжать, все домашния невольно ахнули, глядя на мать. <…>
Скромность ея туалетов как-то стушевывала все признаки красоты. Но в этот вечер серо-серебристое атласное платье не скрывало чудный контур ея изваянных плеч, подчеркивая редкую стройность и гибкость стана. На гладко причесанных, с кой-где пробивающейся проседью, волосах, лежала плоская гирлянда из разноцветно-темноватых листьев, придававшая ей поразительное сходство с античной камеей, на алой бархотке вокруг шеи сверкал брилиантами царский подарок и, словно окутанная прозрачной дымкой, вся фигура выступала из-под белаго кружевного домино, небрежно накинутаго на
Ей тогда было ровно пятьдесят лет, но ни один опытный глаз не рискнул бы дать и сорока.
Чувство восхищения, вызванное дома, куда побледнело перед впечатлением, произведенным ею на бале.
<…> Я шла за нею по ярко освещенной анфиладе комнат и до моего тонкаго слуха долетали обрывками восторженные оценки: „Поглядите! Это самая настоящая классическая голова! Таких прекрасных женщин уже не бывает! Вот она, славянская красота! Это не женщина, а мечта!“ А те, которые ее хоть по виду знали, ежедневно встречая медленно гуляющей „на променаде“ в неизменном черном одеянии, с шляпой, надвинутой от солнечных лучей, недоумевая шептали:
„Это просто откровение! За флагом молодыя красавицы! Воскресла прежняя слава! Второй не скоро отыщешь!“
Я видела, как мать словно ежилась под перекрестным огнем восторженных взглядов; я знала, как в эту минуту ее тянуло в обыденную, скромную скорлупу, и была уверена, что она с искренней радостью предоставила бы мне эту обильную дань похвал, тем охотнее, что унаследовав тип Ланских, я не была красива и разве могла похвастаться только двумя чудными густыми косами, ниспадавшими ниже колен, ради которых и был избран мой малороссийский костюм.
Мать и тут сумела подыскать себе укромный уголок, из котораго она с неразлучным лорнетом зорко следила за моим жизнерадостным весельем и, садясь в карету, с отличавшей ея скромностью, заметила, улыбнувшись:
— Однако же, что значит туалет! Довел до того, что даже и я показалась недурной сегодня вечером!
— Как недурной, maman, — негодующим протестом вырвалось у меня. — Красавицей, величаво-прекрасной, следует сказать. Вы были самым поэтическим видением!
И должно быть мой юношеский восторг метко схватил определение, так как именно такой полвека спустя стоит она еще перед моими глазами»{991}.
Юный князь В. М. Голицын, родители которого хорошо знали семью Натальи Николаевны Ланской, согласно его воспоминаниям, встречался за границей не только с нею и ее дочерьми, но и с виновником ее вдовства — Дантесом. Годы спустя он писал об этом:
«…Дабы покончить с современниками Пушкина, мне остается сказать, что мне случалось видеть две личности, которых наша история заклеймила недобрыми эпитетами. Одну из них я видел, можно сказать, только мельком, другую же знал довольно близко. Первый из них был Дантес, убийца Пушкина. Видел я его в 1863 году в Париже, и в то время он был сенатором второй наполеоновской империи и носил фамилию своего приемного отца — барона Геккерна. Полный, высокого роста, с энергичным, но довольно грубым лицом, украшенным эспаньолкой по моде, введенной Наполеоном III, он казался каким-то напыщенным и весьма собою довольным. Мне показали его на церемонии открытия законодательных палат, на которой я с родителями своими присутствовал в публике. Он подошел к одной русской даме, бывшей вместе с нами и старой его знакомой по Петербургу, чрезвычайно любезно ей о себе напомнил, но та встретила эти любезности довольно холодно, и, поговорив минут пять, он удалился.
Другой был Мартынов, которого жертвой пал Лермонтов. Жил он в Москве уже вдовцом, в своем доме в Леонтьевском переулке, окруженный многочисленным семейством,
В Венеции в возрасте 59 лет скончалась графиня Долли Фикельмон. «Перевоз ее останков осуществился из Венеции в Теплиц одновременно с гробом внучки Долли Марии-Альды, дочки Елизалекс (именами императрицы Елизаветы Алексеевны и Александра I, соединенными воедино, была названа единственная дочь Долли. — Авт.). <…> Гроб Дарьи Федоровны несли лесники, гробик Марии-Альды — девочки-подростки. Оба гроба были установлены в окружении свечей и цветов посреди Лютеранской капеллы. Затем они были захоронены в капелле, где уже шесть лет покоился граф Фикельмон»{993}.
После долгого лечения за границей Наталья Николаевна вместе с семьей вернулась на родину.
Ее дочь Александра писала:
«…Не знаю, приезд ли отца, его беззаветная любовь, нежная забота, проявляющаяся на каждом шагу, или временное затишье, вступившее в бурную жизнь сестры (Н. А. Дубельт. — Авт.), приободрили мать, повлияв на ея нервную систему, но зима прошла настолько благополучно, что в мае она категорически объявила, что пора вернуться домой.
Смутное время, переживаемое Россией в 1863 году, уже выразилось Польским возстанием, отец считал неблаговидным пользоваться долее отпусками, а опять разставаться с ним ей было не под силу. Наконец, мне только-что минуло восемнадцать лет, наступила пора меня вывозить в свет, и я всем существом стремилась к этой минуте, да и остальным это двухлетнее скитание прискучило; всех одинаково тянуло на родину.
<…> По возвращении из-за границы, мы провели лето в подмосковной деревне брата Александра (в Ивановском. — Авт.), но мать часто нас оставляла, наведывая отца, который по обязанности проживал в Елагинском дворце.
Из-за смут и частых поджогов, разоряющих столицу, он был назначен временным генерал-губернатором заречной части ея. Несмотря на краткость этих путешествий, они тем не менее утомляли мать…»{994}.
Из писем Натальи Николаевны своим дочерям в Ивановское:
«21 августа 1863 года.
…В Петербурге жара, дышать нечем… В квартире ремонт… Мы прозябаем в облаках пыли…
Есть ли у Вас новости о Мари? О Натали? Нет писем ни от них, ни от моей сестры…»{995}.