Жизнь после жизни

Аткинсон Кейт

Мориса и Памелу удалось примирить. Сильви поручила Бриджет перенести столик на небольшую, но удобную веранду, чтобы дети поужинали на воздухе: гренки с икрой сельди и какая-то розовая масса, колыхавшаяся от малейшего движения. Это зрелище вызвало у Сильви приступ дурноты.

— Детский стол, — любовно произнес Хью, наблюдая за ужином своего потомства. — Австрия объявила войну Сербии, — продолжил он светским тоном, и Маргарет сказала:

— Как же это глупо. В прошлом году я ездила на выходные в Вену — там было изумительно. Отель «Империал» — знаете,

наверное?

— Понаслышке, — ответил Хью.

Сильви знала не понаслышке, но промолчала.

День подернулся прозрачной паутинкой. Сильви, легко покачиваясь в алкогольном тумане, вдруг вспомнила о роковом пристрастии отца к дорогому коньяку, хлопнула в ладоши, будто убивая надоедливую мушку, и воскликнула: «Дети, спать пора!» — после чего стала смотреть, как Бриджет неуклюже толкает по траве тяжелую коляску. У Сильви вырвался вздох, и Хью помог ей подняться с кресла, а потом потрепал по щеке.

Она распахнула настежь крошечное оконце верхнего света в спальне малыша. Эту комнату называли детской, хотя она представляла собой не более чем закуток под стрехой, совершенно не подходящий для новорожденного, потому что летом там было душно, а зимой холодно. Как и Хью, Сильви считала, что детей нужно закалять с малых лет, дабы впоследствии они могли противостоять ударам судьбы. (Потеря чудесного дома в Мэйфере, любимого пони, веры во всеведущего Господа.) Устроившись в особом кресле с бархатным чехлом на пуговицах сзади, она кормила Эдварда.

— Тедди, — любовно нашептывала она, пока ребенок сосал грудь, причмокивал и, насытившись, потихоньку засыпал.

Больше всего Сильви любила своих детей в младенчестве, когда они еще гладенькие и чистые, как розовые подушечки на лапках котенка. Но этот малыш был необыкновенным. Она поцеловала его в пушистое темечко. В воздухе плыли какие-то слова.

— Все хорошее когда-нибудь кончается, — говорил Хью, сопровождая Лили и Маргарет в дом, к накрытому столу. — Полагаю, миссис Гловер, поэтическая натура, запекла нам электрического ската. Но прежде не угодно ли вам осмотреть мою дизель-генераторную установку?

Дамы щебетали, как глупышки-школьницы.

Урсулу разбудили восторженные крики и аплодисменты.

— Электричество! — услышала она возглас одной из материнских подруг. — Какое чудо!

Спала она в мансарде, в одной комнате с Памелой. У них были одинаковые кровати, разделенные лоскутным ковриком и прикроватной тумбочкой. Памела во сне закидывала руки выше головы и часто вскрикивала, как от укола булавкой (излюбленная пытка Мориса). За стенкой с одной стороны спала миссис Гловер, храпевшая как паровоз, а с другой стороны — Бриджет, которая всю ночь бормотала. Боцман спал у девочек под дверью, ни на миг не теряя бдительности даже во сне. Иногда он тихонько скулил, не то от удовольствия, не то от страданий. В мансарде было тесно и беспокойно.

Позже Урсула проснулась еще раз, когда гостьи собрались уходить. («Уж больно чуткий у

нее сон», — приговаривала миссис Гловер, словно это было изъяном, который необходимо исправить.) Выбравшись из кровати, Урсула пошлепала босиком к окну. Если бы она залезла на стул и высунула голову, что категорически запрещалось всем детям, то увидела бы, как Сильви и ее подруги идут по лужайке, а платья их мотыльками трепещут в наступающих сумерках. Хью поджидал у задней калитки, чтобы деревенской дорогой проводить дам к полустанку.

Время от времени Бриджет водила детей на станцию встречать отца — тот возвращался с работы поездом. Морис говорил, что, когда вырастет, станет машинистом, а может, исследователем Антарктиды, как сэр Эрнест Шеклтон, который как раз готовился к отплытию в свою великую экспедицию.^{11} А может, просто банкиром, как папа.

Хью работал в Лондоне, куда они изредка ездили всей семьей, чтобы вечером чопорно посидеть в гостиной у бабушки, в Хэмпстеде; задира Морис и Памела играли на нервах Сильви, отчего на обратном пути она вечно пребывала в мрачности.

Когда все ушли и голоса затихли вдалеке, Сильви двинулась через лужайку к дому, а тьма, эта летучая мышь, уже расправляла крылья. Незаметно для Сильви по ее следу деловито трусила лиса, которая вскоре нырнула в сторону и исчезла в кустах.

— Ты слышал? — встрепенулась Сильви. Облокотившись на подушку, она читала один из ранних романов Форстера.^{12} — Кажется, малыш забеспокоился.

Хью склонил голову набок. На мгновение он стал похожим на Боцмана.

— Ничего не слышу.

Обычно малыш ночью не просыпался. Он был ангелочком. Хотя и не в Царстве Небесном. К счастью.

— Пока что он лучше всех, — сказал Хью.

— Да, этого, пожалуй, оставим.

— Только на меня совсем не похож, — заметил Хью.

— Ты прав, — с готовностью подхватила она. — Ничего общего.

Хью рассмеялся, с чувством поцеловал жену и сказал:

— Спокойной ночи, давай гасить свет.

— Я, наверное, еще немного почитаю.

Однажды душным вечером — дело было через несколько дней — они отправились посмотреть жатву.

Сильви и Бриджет с девочками шли через поля; Сильви несла малыша: Бриджет соорудила из шали перевязь. «Ни дать ни взять — ирландская крестьянка», — развеселился Хью. Дело было в воскресенье; свободный от жестких оков финансового рынка, Хью лежал в плетеном шезлонге на веранде за домом, держа перед собой, как Псалтирь, «Альманах крикетиста».

Морис умчался сразу после завтрака. В свои девять лет он волен был ходить куда угодно и с кем угодно, хотя предпочитал компанию ровесников. Сильви не имела понятия, чем они занимались, но в конце дня сын всегда возвращался, перепачканный с головы до ног, да еще с какой-нибудь неаппетитной добычей — с банкой червей, дохлой птицей или иссушенным добела черепом мелкого зверька.