Жизнь прекрасна, братец мой
Шрифт:
Я повторяю.
— Очень грустно. Этот инструмент, который неем называется, нельзя найти на Кавказе, в Средней Азии?
— Думаю, можно. А что ты будешь с ним делать?
— Попытаюсь найти его. Играть я на нем не сумею. Но дома на стенку повешу.
* * *
Тип, которого я видел на перроне, когда садился в поезд, вошел в купе. Сел напротив меня. Очень похож на того, которого я вспомнил. Черт побери! На меня якобы не смотрит. Вай, мать
Я посмотрел в окно, чтобы понять, сошел тот субчик или нет. Не смог увидеть, но если он вышел с другого конца вагона, то я все равно не увидел бы.
Поезд тронулся.
* * *
Аннушка все так же крепко держит меня за руку. Мелькают березы. Русские обожают эти березы. А какое дерево любим мы? Тополь? Платан? Какое дерево люблю я? Иву? Вид у нее, у болезной, слишком слезливый… Я… Аннушка! Аннушка! Мне показалось, что я зову Аннушку по имени про себя, а оказалось, что я зову ее вслух.
— Что, Ахмедушка?
— Я никогда так не любил раньше и не полюблю никогда ни одну женщину так, как тебя…
— Через один-два года ты вернешься на родину, Ахмедушка. Какое-то время будешь меня вспоминать… Конечно, будешь. А потом… Но дело не в этом. У нас есть еще два года. Давай подумаем, как провести их вместе…
Во мне все сжимается. Даже если бы мне можно было открыть ей тайну, что я уезжаю через неделю, самое большее, через десять дней, то я сейчас все равно не смог бы на это решиться. В последнюю ночь скажу, может быть… Через день после моего исчезновения Аннушка все равно все поймет. Что будет, если я скажу ей одной ночью раньше? У меня не укладывается в голове, как я буду говорить Аннушке о своем отъезде.
Немедленно нужно отвлечься, немедленно. На глаза мне попадается пакет с вещами, который Аннушка завернула в старые газеты. Я читаю заголовки: «Террор в Румынии», «Пятилетие Коминтерна».
* * *
Типа из купе я увидел в коридоре. Точнее, он заглянул в купе и сразу отошел. Ясно, что меня узнали, когда я садился в поезд. За мной следят. Как бы мне незаметно сойти на одной из следующих станций? К Зие ехать нельзя. Билет у меня до Балыкесира.
* * *
Мы подъезжаем к Москве. Аннушка спрашивает:
— Маруся с Керимом, кажется, собирались
— Так они говорили.
— Керим очень хороший человек. Знаешь, чем больше будет в вашей партии таких людей, тем лучше вы будете работать.
На глаза мне опять попадается сверток. Я вновь читаю те же заголовки: «Террор в Румынии», «Пятилетие Коминтерна».
Мы проезжаем пригороды Москвы. Аннушкина рука — в моей руке.
* * *
Мы проезжаем у подножия какой-то горы. Тип сидит напротив меня. Дремлет. На самом деле дремлет или прикидывается?
МОИ ГОСТИ
У меня гости: Аннушка, Измаил, Ахмед, Нериман, Маруся, Зия, Си-я-у.
Керима нет. Керим умер. Но не в сумасшедшем доме. Он поправился, вышел. Умер в мае 1950 года от туберкулеза.
Мои гости не постарели. Они в том возрасте, в каком я их видел в последний раз. Си-я-у все так же влюблен в Аннушку. Ахмед все так же ревнует ее к Си-я-у.
Зия попросил меня:
— Прочитай стихотворение.
Я прочел:
Коммунист я: Любовь с головы до пят, Любовь — смотреть, размышлять, понимать, Любовь — к ребенку рожденному, Любовь — к пламени разожженному, Любовь — к звездам качели летят; Любовь — сталь, залитая с потом и кровью. Коммунист я: Любовь с головы до пят.Я перевел стихотворение на русский для Аннушки с Марусей.
Измаил прикурил сигарету от моей.
— Хорошо ты написал, — сказал он. Затем встал, открыл окно, и в комнате засияло солнце.
В Аннушкиной белоснежной руке с полными пальцами — рука Ахмеда.
Нериман повторила своим низким голосом слова мужа:
— Жизнь прекрасна, братец мой.
Мои гости не постарели. Они в том возрасте, в каком я их видел в последний раз, а вот мне — за шестьдесят. Прожить бы еще пять лет…