Жизнь, придуманная ею самой
Шрифт:
И спать не получалось, стоило закрыть глаза, как лезли разные нехорошие мысли об опасностях, подстерегающих Поля.
Отдушину находила только в письмах – я писала Полю каждый день.
Рассказывать не о чем, потому я твердила о своей и его любви, о том, что мы непременно встретимся, несмотря на войну. Слава Богу, наши страны не оказались по разные стороны фронта, но между ними пролегала территория воюющей страны.
Я никому не могла ни пожаловаться на безжалостную судьбу, ни просто поплакать на плече, мама меня не понимала, подруг не
Я запиралась в своей комнате, часами сочиняя очередное послание любимому где-то в далекой Франции, меня знобило, поднималась температура…
Поль достиг призывного возраста (это жениться без разрешения родителей ему нельзя, а брать оружие в руки и идти погибать на войне можно!), теперь следовало ждать призыва.
У Поля помимо не вполне залеченного легкого и малого веса обнаружили серьезное воспаление носоглотки, и приписали к нестроевой службе. Я поняла только одно: до зимы его на фронт не отправят, будет дома!
Мама вспомнила о своей квалификации медицинской сестры и решила, что должна помогать в госпитале. Она звала с собой и меня, но я отказалась категорически. Не потому что боялась тяжелой работы или грязи, но видеть страдания раненых, привезенных с передовой, и думать о том, что мой Поль может вот так же мучиться…
В семье решили, что неженка Леночка не должна напрягать силы и лучше оставаться дома.
В другое время я натворила бы что-то противное здравому смыслу, но тогда просто не заметила всеобщего осуждения отсутствием у меня гражданского долга и интереса к происходящему вокруг.
Да, война начала сказываться, в Москву, как и Санкт-Петербург, стали прибывать составы с ранеными, покалеченными, взлетели цены на все, на улицах появилось много военных, вчерашних крестьян, ныне переодетых в солдатские шинели. Разговоры только о войне, о том, как помочь раненым, фронту, как уберечься от многих проблем самим…
Но мне все равно, меня интересовал только Поль и его дела.
Моего любимого все же призвали.
Узнав об этом, я стала вглядываться в лицо каждого солдата, словно Поль мог оказаться в Москве. Чтобы не сойти с ума от беспокойства, вообще перестала выходить из дома. Все сосредоточилось на листах бумаги, конвертах и ожидании почтальона.
Мама недовольно фырчала, что я перегружаю почту, что почтальон мог бы доставлять письма другим, а вынужден стопками носить их в наш дом. Эгоистично? Наплевать! Мои письма могли уберечь от войны и гибели моего Поля, значит, я должна писать и думать должна тоже только о нем.
В каждом письме заклинание: Поль, ты должен беречь себя ради нас обоих, я без тебя ничто, я не выживу, если с тобой что-то случится, я без тебя просто не смогу существовать.
Я повторяла и повторяла это заклинание сотни раз сначала в Москве, а потом и в Париже.
Но тогда до Парижа было еще далеко.
Получив известие, что Поля призывают, что теперь все письма нужно пересылать через мадам Грендель, я едва не потеряла сознание. Проклятая война могла отобрать у меня Поля – единственное, что заставило меня бороться с болезнью
Я верующая, а потому теперь подолгу простаивала перед иконами, теми самыми, что были со мной в Клаваделе, умоляя Господа помочь, уберечь моего любимого от беды, от гибели, от ранения. Сберечь его для меня.
Молитва, как всегда, помогла, вселила уверенность, что наша любовь победит даже войну. Теперь я знала, для чего жить – своими молитвами, своей верой я спасу Поля для будущей счастливой жизни, нашей с ним счастливой жизни.
Помимо писем для Поля через мадам Грендель, я написала ей самой.
Писала о том, как волнуюсь за Поля, как хочу, чтобы ничего дурного с ним не случилось, что моя любовь обязательно спасет его, защитит от шальной пули, от раны, от беды. Вдруг оказалось, что все свои страхи я могу выплеснуть на бумагу той самой женщине, которую почти презирала! Самому Полю я не могла писать о страхах, напротив, мои послания были полны оптимизма и веры в наше общее светлое будущее, а вот его маме могла помимо надежды высказать опасения.
Мой французский, конечно, оставлял желать лучшего, но писала душой, а не ручкой с чернилами, потому мадам Грендель поняла.
Она сообщила, что Жежен, к счастью (!), снова заболел и его уложили в госпиталь в тылу. Удивительно, но мы обе радовались тому, что у Поля слабое здоровье.
Поль заболел бронхитом, и его, подержав в госпитале, отпустили домой подлечиться. Виват бронхиту, который приходит вовремя!
Следующей оказалась анемия, потом хронический аппендицит, мигрень, упадок сил. Конечно, это больно, но ведь не в окопе же.
Почти до конца года Поль оставался в госпиталях, верная мама была рядом. Она просиживала сутками у его постели, приносила книги и письма, конечно, мои. Думаю, частота, с которой я писала, произвела на нее впечатление. А еще бесконечные разговоры обожаемого Жежена о русской девушке, которая его так любит.
Мадам Грендель значила в семье много, но главным все же был Клеман Грендель. Отец Поля тоже оказался призван, но его отправили на интендантскую службу. На него наши с Полем клятвы в любви впечатления не производили, мсье был раздосадован войной, болезнями сына, своим отсутствием в конторе и снижением торговой активности. Кругом одни неприятности и убытки, о какой любви могла идти речь?!
У меня дома не лучше.
К концу года, когда Поля выписали из очередного госпиталя и снова появилась угроза отправки на фронт, я поняла, что больше так не могу, я должна быть рядом со своим любимым, я, как мать, неспособна переживать за него издали. Мой любимый мальчик, мое дитя… Я стала называть Поля именно так. Я писала ласковые письма самому Полю, называя его Эженом-Полем, чтобы не вызвать нарекания со стороны матери, а потом стала писать не менее проникновенные и самой мадам Грендель, подписываясь «русская девочка Гала». В каждом письме матери Поля звучало: я не конкурентка, мы с вами обе болеем за Жежена, обе хотим защитить его, обе его любим. И он любит нас обеих.