Жизнь, прожитая не зря
Шрифт:
— Да. Он, — ответил за него Гаджи-Али. — Это Омар. Он тайно вернулся в село.
Вагид попытался снова что-то сказать, но из его рта вновь вырвались одни лишь хрипы, и на перекошенных губах запузырилась кровавая слюна.
— Никто не знал, что он здесь. Твой отец с утра шёл на колхозную пасеку, и на окраине села случайно встретил Омара. Тот пробирался тайком, хотел тихо уйти. Он к матери ночью приходил. Вагид узнал его, и Омар бросился на него с кинжалом.
В этот момент старик с усилием приподнялся на локтях вновь и, устремив свои глубокие, предсмертно
— Я был безоружный. Винтовку оставил… На пасеку шёл.
Вагид был известным в округе пчеловодом. Давно, ещё при царе он собирал осенью со своей пасеки богатые урожаи и ездил продавать мёд по всему округу, бывал даже в Темир-хан-Шуре и Петровске.
— Подлый тухум. подлые люди…… — произнёс Гаджи-Али.
Повязка из простыни, которой Магомед-Эмин наскоро перемотал
Вагиду живот, густо побагровела, напитавшись кровью.
Чамсурбек резко выпрямился. Поднял глаза на окружающих:
— Где он сейчас? — спросил он резко. — Убежал?
Все молчали. Даже его мать перестала завывать и, забившись в угол комнаты, сделалась тиха и безмолвна.
— Убежал?! — спросил Чамсурбек снова, возвысив голос.
— Бежать было некуда — его не выпустили из села, — ответил Гаджи-Али тихо. — Омар сидит теперь у себя в доме.
Сказал, и осёкся сразу. Ведь своего дома у Омара больше не было. Его большая просторная сакля была переделана под сельский клуб.
— В бывшем своём доме, — добавил он поспешно.
— В клубе?! — взревел Чамсурбек, сразу вскакивая на ноги. — Здесь, у нас в селе?!
— Да. Заперся там.
Он оскалился, и глаза его, сверкнув, округлились. Не говоря больше ни слова, он бросился в соседнюю комнату и, сорвав со стены винтовку-трёхлинейку, тотчас побежал к выходу, торопливо вставляя в неё обойму и передёргивая на ходу затвор. По каменной лестнице гулко застучали его сапоги.
Никто не шелохнулся. Никто не проронил ни слова. Лишь умирающий тихо пошевелился и скривил лицо: то ли улыбаясь, то ли морщась от боли.
Возле клуба шумела толпа. Десятки мужчин, жилистых, загорелых, возбуждённых запрудили узкую кривую улочку. Толкались. Размахивали руками. И кричали все разом.
Некоторые с удивлением:
— Э, правда убил, да?
— Да нет, ранил, говорят. Кинжалом в живот.
Но больше с гневом, с яростью:
— Э, Омар, сюда иди!
— Выходи, если ты мужчина!
Но никто не вышел. Ворота дома были наглухо заперты. Родственники убийцы не показывались. Все они попрятались где-то, боясь необузданной, распаляющейся злобой толпы — ханскую родню в селе не любили.
Подними сейчас кто-нибудь с земли камень и, выкатив бешеные глаза, с проклятьем швырни его первым в ворота или окно, то на саклю обрушился бы тут же целый камнепад. И вот уже двери трещат под могучим напором человеческих тел, и разъярённая людская лава врывается в дом. Навстречу ей гремят судорожные, беспорядочные выстрелы из нагана, и кто-то, окровавленный, падает на земляной пол. Но крепкие, жилистые руки
Но не находилось такого человека. И народ продолжал бестолково толпился на улице, лишь гомоня, ругаясь и зло зыркая на крепкие двери.
Когда Чамсурбек с винтовкой в руках подбежал к дому, все притихли. И уставились на него выжидающе.
— Он там? — громко спросил Чамсурбек, ни к кому конкретно не обращаясь.
Спросил, сам не зная, для чего. И так ведь знал, что там, в доме. Что засел в сакле и, наверное, готов отстреливаться до последнего патрона.
— Там, — подтвердили ему.
— У него, говорят, пулемёт есть, — с тревогой в голосе добавил кто-то.
— Да, поставил его прямо за дверью, и пристрелит любого, кто сунется, — отозвался ещё один.
— Он что, с пулемётом сюда пришёл?! — громко усмехнулся другой. — Думай, что говоришь.
— Да нет, в доме спрятан был под полом. Теперь вернулся — откопал.
Толпа расступилась перед Чамсурбеком, и он быстро подошёл к дверям. Встал сбоку, слева от дверного косяка. Так, чтобы Омар не смог в него попасть через двери, начни он стрелять. Прижался спиной к каменной стене. Протянул руку и взялся за массивное железное кольцо, служившее вместо ручки. Дёрнул его на себя с силой, затем ещё. Двери не поддались — они были заперты на засов изнутри.
Люди вокруг сразу заволновались. Несколько человек принялись пинать ворота ногами.
— Омар, открой дверь!
— Быстро открывай, да!
Чамсурбек дёрнул за кольцо ещё раз. Выругался в полголоса. Ударил по нему прикладом.
— Э, выходи давай! — зычно рявкнул полный приземистый горец, с побагровевшим, налитым кровью лицом.
Но вдруг люди отхлынули от ворот — в толпе что-то произошло. Даже те, кто только что со злобой бил в них ногами, обернулись в другую сторону, нетерпеливо вытягивая шеи. Раздались возгласы:
— Ва, это она, да?!
— Она?!
Чамсурбек оглянулся. К дому вели под руки женщину — сгорбленную, иссохшую телом, с омертвелым лицом, по которому разметались выбившиеся из-под толстого горского платка длинные седые космы. Поддерживаемая под руки с двух сторон молодыми девушками — её родственницами, она едва шла, с трудом переставляя тощие кривые ноги. Это была Кумсият — мать убийцы Омара.
И вот она уже стоит напротив бывшего своего дома, в котором, запершись, засел её последний, оставшийся в живых сын. Прошлой ночью тот приходил к ней, к матери. Подобрался к селу незаметно, таясь от пастухов с их чуткими, настороженными волкодавами. До позднего вечера, завернувшись в бурку, пролежал в высокой некошеной траве, что росла сразу за старинным кладбищем с сотнями древних, замшелых, вросших в землю каменных надгробий-торкал с выветрившимися от времени арабскими надписями. А потом, уже глухой ночью, крался по пустым тёмным улицам, пробираясь к дому родни, которая приютила его мать.