Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом
Шрифт:
Но было бы вопреки человеческой натуре, если бы это ему не льстило, а больше всего гордости вызывали обрушившиеся на него поздравительные послания.
«Я полагаю, — писал Г.Дж. Уэллс; — поздравления надо адресовать тем, кто сделал честь себе, оказав почести вам». Было даже послание от умиравшего калеки Хенли, которого он не видел много лет. Одно письмо с выражением восхищения его трудами пришло от старика судьи лорда Брэмптона, который многие годы своего пребывания в мантии любил только лошадей и собак, но ненавидел человечество в целом.
«Посылаю вам эту записку, испытывая все большее удовольствие от живых воспоминаний от прекрасной прогулки по Кливденским лесам, когда мы были в гостях у нашего друга Астора», — писал старик судья, а разговаривали
Этот проклятый Шерлок, говоря по правде, опять омрачал то удовольствие, которое он испытывал. Не нова шутка о том, что своим рыцарством Конан Дойл был обязан этому демону и новому появлению демона, когда «Собака Баскервилей» с триумфом печаталась в журнале «Странд». Упоминания об этом можно встретить и в современной печати, изредка даже серьезные. Именно поэтому его моментально покинуло чувство юмора, когда он получил посылку с рубашками, адресованную Шерлоку Холмсу, после чего прошел весьма неприятный период времени, пока эта ошибка не была объяснена.
В других отношениях это были золотые лето и осень; с короткими визитами его навещали Лотти и Иннес, который был свидетелем окончания военных действий в Южной Африке. С новым жаром и давним мастерством вернувшись к наполеоновской эре, сэр Артур написал вторую серию рассказов о бригадире, которая вышла сборником «Приключения бригадира Жерара». Три из них до конца года были напечатаны в «Стрэнде», еще пять, если считать эпизоды битвы при Ватерлоо за два рассказа, — весной 1903 года. Той же весной 1903 года шесть верховых лошадей в конюшнях «Андершо» стали взбрыкивать и ржать, когда услышали новые звуки. Это было рычание мотора его первого автомобиля.
Езда на автомобиле стала новым увлечением и страстью. В Бирмингеме он купил темно-синий с красными колесами «вулсли» с мощностью двигателя в десять лошадиных сил. В нем были сиденья для пятерых человек, но втиснуться можно было и семерым. «Это даст мне новый интерес в жизни», — объявил он. Своего кучера Холдена он на три недели отправил в Бирмингем учиться вождению. Но водить он главным образом намеревался сам.
«Когда все будет готово, — объяснял он Иннесу, святыми небесами молившему его быть осторожным, — когда все будет готово, я предполагаю пригнать ее сам. Не правда ли, что это будет спортивным достижением, если я в первый же раз проеду 150 миль?»
Так оно и было. И вот что он сделал. При вести о его приближении толпа собралась со всего Хиндхеда. Они видели, как он, высоко сидя с вытаращенными глазами за вертикальной рулевой колонкой, под собачий лай проехал по дороге на своем пыхтящем синекрасном авто и великолепно въехал в ворота «Андершо». Это могло стать символом эпохи Эдуарда, этой эпохи рева автомобилей и отделанных оборками занавесов, пальмовых комнат и медных кроватей, которые сейчас уже забыты.
В сорок три года, будучи еще далеко от полного расцвета сил, он стал одним из самых знаменитых людей в мире и, возможно, самым популярным писателем. О силе этой популярности можно судить по предложению, полученному им той же весной 1903 года. Предложение, которое поступило из Америки, заключалось в следующем.
Если он вернет к жизни Шерлока Холмса, объяснив каким-то образом историю у Рейхенбахского водопада, ему готовы платить по пять тысяч долларов за рассказ, если он напишет шесть или сколько захочет еще. Это были только права американцев. Джордж Ньюнес, хотя и не предлагал такую же сумму, предлагал более половины ее за английские права.
На почтовой открытке, которую он отправил своему агенту, было всего три слова: «Очень хорошо. А.К.Д.».
Он пребывал в спокойно-циничном настроении. Такое настроение не изменилось и впоследствии. Если это то, чего хотят читатели, он выполнит для них доброкачественную, квалифицированную работу и возьмет за нее столько денег, сколько готовы заплатить
В чем заключалась привлекательность этого марионетки Холмса? Этого он, который дергал за веревочки и озвучивал диалоги, понять никогда не мог. Неужели не очевидно, что Шерлоком Холмсом был лишь он сам?
Высшая ирония заключалась в том, что те, кто называл его этим именем — газеты, люди из аудиторий, друзья, земляки, — были совершенно правы. Несомненно, он вкладывал в свои рассказы достаточно свидетельств того, что Холмсом был он сам. Он не собирался признавать этот факт публично. Но рано или поздно он приведет настолько наглядное свидетельство, что этого нельзя будет не заметить. Пока же он должен каким-то образом вытащить Шерлока из той пропасти. А Мадам, которой он сообщил о новой серии только после того, как написал первый рассказ, подошла к этому не слишком тактично.
«Я не ощущаю никакого упадка интеллектуальных сил, — резко ответил он. — Семь или восемь лет я не писал рассказов о Холмсе (на самом деле прошло уже десять лет) и не понимаю, почему бы к ним не вернуться.
Могу добавить, что закончил первый рассказ, который называется «Пустой дом». Кстати, сюжет мне подсказала Джин; и он на редкость хорош. Из него видно, что Холмс никогда не умирал, что он вполне даже жив».
Он считал критически важными первые четыре из написанных им рассказов — «Пустой дом», «Подрядчик из Норвуда», «Пляшущие человечки» и «Одинокая велосипедистка». Они должны были показать, попал ли он в точку; это его очень волновало. Идея одного из них, «Пляшущих человечков», родилась у него, когда, путешествуя на машине, он остановился в гостинице «Хилл-Хаус» в Гаррисбурге, графство Норфолк, которую тогда содержала семья по фамилии Кьюбитт. Маленький сын владельца гостиницы имел привычку ставить свою подпись в виде пляшущих человечков. Конан Дойл работал над этим рассказом в Зеленой комнате, окна которой выходили на площадку для игры в боулинг, и оставил комнату забросанной зарисовками пляшущих человечков.
Если мы хотим яснее представить его себе в то лето, а точнее — каким он был, находясь дома, каждое лето с 1897 года, надо взглянуть на него глазами дете.й. Мэри, круглолицей, с длинными волосами, было тогда четырнадцать лет. Крепышу Кингсли, мальчику сообразительному, хотя и не обладавшему художественными талантами сестры, не было и одиннадцати. В те годы, когда они жили в «Андершо», их объединяло по крайней мере одно чувство в отношении отца: он внушал им страх.
Мать оставалась все такой же. Туи, которую Мэри помнила всегда седой, была добрым божеством; она улыбалась, но не могла играть ни в какие игры, кроме как быть живой картинкой. Мэри очень смутно помнила наряженного Санта-Клаусом отца, который шумно придумывал новые игры. Но этот человек, если он когда-то и существовал, теперь стал человеком непредсказуемым и чуждым.
С одной стороны, он редко бывал с ними. Но его присутствие где-то рядом всегда чувствовалось. Однажды, когда Мэри забыла о каком-то письме и пошла спать, не отправив его, он внезапно возник в освещенном дверном проеме темной спальни, с крадущейся походкой, излучающий гнев мститель. Они не должны были поднимать в доме шум, пока он работал, или он в своем ржавого цвета халате выскочит из кабинета, и наказание неминуемо.
Да, иногда у этого далекого теперь человека бывали вспышки доброты: в воскресенье, когда они должны были быть в церкви, он вдруг приглашал их нести с ним его клюшки для игры в гольф. Им позволялись свободы, которым завидовали дети более строгих родителей: на улице они могли повсюду носиться, самостоятельно уехать на каникулы. Они гордились своими успехами в стрельбе (Мэри была сфотографирована в клубе), в крикете и тем, что в первый же день лета им позволялось бегать босиком.