Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка
Шрифт:
Вечером вернувшиеся родители были подавлены моим рассказом о выселении и никак не разъяснили это происшествие. Мне казалось, что высланные не похожи на врагов, и я жалел их. На следующий день калитка, ворота, двери и ставни окон дома высланных были заколочены досками. На улице все было тихо. Приятели мои считали, что в доме осталось оружие, и хотели его найти. Но мне казалось, что если оно и было, то его нашли и забрали те, кто выселил это семейство.
Через какое-то время ранним холодным, но солнечным утром мое внимание к соседнему двору привлекли сильный запах тогда полузабытого жаркого и возбужденное повизгивание Анашки. За соседским
Разглядев все и встревожившись, я побежал будить проспавших утро выходного дня родителей, просить оживить жеребенка. Не веря моему рассказу, они вышли и все увидели сами. Мама горько плакала и сказала, что жеребеночек еще и не родился. Папа был очень расстроен. Мне они ничего не объясняли. Запретили выходить во двор.
Но позже в комнату стали доноситься пьяные крики соседей, стало известно, что они сами порезали свою живность, с горя запили и объелись мяса, чтобы ими выращенное избежало обобществления. Этого я никак не мог уразуметь.
Не думаю, что причиной нашего переселения на другую, северо-западную окраину станицы стал этот случай. Скорее другое: родители хотели поселиться поближе к Чернышевым. До того я даже не знал, что они тоже живут в Ново-Александровке. А оказалось, что наше новое жилище неподалеку от небольшого домика, в котором они квартировали. Теперь тетя Поля и Павел Михайлович проживали в двух маленьких смежных комнатках и работали в конторах, были заняты там целыми днями.
Названия улицы, на которую мы переселились, я не запомнил. Но ее и сейчас, как бы она ни называлась, легко узнать – она перпендикулярна железной дороге и начинается у башни-водокачки, из которой паровозы заправлялись водой. Тогда по ней, заросшей гусиной травой с проторенной не пыльной колеей посредине, редко ездили даже подводы, не говоря уже об автомашинах. И нигде, ни на улицах, ни во дворах не было видно лошадей, коров, мелкого скота, домашних птиц, собак и кошек, и даже ворон. Анашка оказалась единственным домашним животным.
Наша улица была крайней на северо-западе станицы, и дворы ее внешнего ряда домов не были отгорожены от степи. Таким был и наш двор. Но, в отличие от других, в нем имелись кузница, задней стеной отделенная от улицы, перпендикулярная ей приземистая хата и большой высокий дом с крыльцом, стоявший в глубине двора слева от дощатых не запиравшихся ворот. За домом был заросший бурьяном сад, а за ним начиналась степь.
В этом доме в сенях левая дверь вела в предоставленные нам две просторные смежные комнаты, а правая – к соседям. Комнаты были теплыми и светлыми. В них легко разместились наши вещи и кровати. Жильцов соседних комнат не помню, кроме бойкой девочки Лизы, на год старше меня. В отдельной хате проживала женщина с тихим мальчиком, моим ровесником.
Самым интересным объектом была кузница. Одной стеной ей служил глухой забор, другой – стена хатки, а прочих не было. Под крышей имелся горн с давно остывшими углями. На столбе висел мех для раздувания огня. Имелись наковальни, молотки, клещи и другие инструменты, а также какие-то металлические заготовки. Хозяина-кузнеца не было, а женщина, жившая в хате, подметала кузницу и следила, чтобы
Я, как и другие дети нашего двора, мог разглядывать и даже трогать все имевшиеся там вещи. Это было увлекательнее, чем прыгать по большим серым камням, лежавшим в саду, и играть с Анашкой. Тем более что играть с собачкой стало трудно: у нее выросла огромная грыжа, не позволявшая ей бегать и преодолевать высокое крыльцо. Однажды она исчезла. Родители сказали, что она попала под машину. Далеко она не ходила, а на нашей улице это представлялось маловероятным. Я ее мертвой не видел и некоторое время тщетно искал. Теперь думаю, что ее кто-то поймал и съел, как раньше всю другую живность станицы, а родители берегли меня от жестокой правды.
Почти напротив нашего нового жилья начиналась тропинка, которая по диагонали пересекала противолежащий квартал. Она пролегала мимо забора из штакетника, за которым у хорошенького домика в плетеном кресле сидела полная женщина, а две девочки заметно постарше меня, одетые как принцессы в иллюстрациях к сказкам, деревянными шпагами бросали и ловили легкие кольца. Мама объяснила: они играют в серсо. Когда я останавливался, чтобы посмотреть на их игру, они звали: «Мальчик, иди к нам играть». Но играть в серсо я не умел, очень стеснялся «принцесс» и молча быстренько уходил.
Тропинка выводила к перекрестку других улиц. Угловым одной из них был домик, в котором жили Чернышевы. Дома они бывали редко, но у их соседей меня всегда приветствовал Миша. Он был на два года старше меня и на его попечении находился его трехлетний брат Николай. С ними и другими детьми было интересно ходить за полкилометра к башне-водокачке и смотреть, как через ее рукава заправляются водой паровозы.
Мне кажется, тогда родителям для выживания семьи пришлось напрячь все свои силы. К осени из нашего рациона совсем исчезли молоко и картофель, уменьшились порции каши и хлеба, постоянным стало чувство голода. Мама вспоминала, что я ее упрекал: «Какая же ты мама, если не умеешь сделать молоко».
А в ноябре она родила сестренку, которую назвали Таней. По этому случаю к нам в гости впервые в Ново-Александровской пришли Чернышевы. Принести к чаю небольшой пирог. Ничего похожего на прежние застолья. Ни песен, ни музыкальных инструментов.
Зимой мы радовались макухе и жому, которые отцу иногда удавалось доставать. Размельченную макуху с водой заворачивали в тряпочку и давали малышке вместо соски и прикорма. Мне выдавался кусочек макухи и я грыз его, наслаждаясь вкусом подсолнечного масла. Однажды папе где-то удалось раздобыть много сметаны. С моим участием он долго взбалтывал ее в большой бутыли – четверти, и она превратилось в кусок давно не виденного сливочного масла. Мне показалось, что я никогда не пробовал ничего вкуснее. Жаль, что оно быстро закончилось.
Позже отец рассказывал, что мама тогда опухла от голода, у нее была водянка. Чтобы ей с Таней и всем нам выжить, родителям пришлось, опустошая сундук, выменивать на продовольствие последние хорошие вещи, а также серебряные ложки и даже свои обручальные кольца.
В Ново-Александровской, в Кавказской и других станицах голод был повальным. Немало людей умирало от истощения. Да еще, как говорили, с Украины хлынул поток просивших подаяния голодающих с детьми. А местные сами вымирали семьями. Ходили слухи о случаях людоедства, называли станицы, фамилии.