Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство

Фет Афанасий Афанасьевич

XIV. Скачка по гречихе и последствия скачки

Прошлогодний яровой клин мой, большую часть которого, по возвышенному положению, можно обозревать из усадьбы, одною стороною прилегает к землям деревни П., а другою к значительной даче О. На эту сторону б — ские крестьяне выезжали всею барщиной подымать пар, и мы принуждены были бдительно наблюдать за тем, чтобы лошади, пасущиеся на пару, не побивали нашего ярового. Однажды — это было тотчас после обеда — прикащик заметил о — ского крестьянина, без церемонии проехавшего верхом с своей межи на противоположную, прямо через наши овес и гречиху. Верховой проехал в деревню П. и очевидно должен был возвращаться к своим тою же дорогой, то есть опять по хлебу. Ближе к усадьбе наши рабочие в свою очередь подымали пар. Прикащик, выждав немного, поехал верхом на жеребце на перехват проехавшему верховому; но вместо верхового, поднимаясь на пригорок, захватил пешего мужика, шедшего по хлебу в одном с исчезнувшим верховым

направлении. Я в это время гонял на корде лошадь и, увидав сначала верхового, а потом пешего мужика, захотел лично убедиться, что за причина такого бесцеремонного путешествия по моему яровому? С этою целию я пошел пешком вслед за уехавшим прикащиком. Еще далеко не дошел я до ярового, а прикащик уже поворотил мужика к усадьбе, куда он и пошел видимо без всякого сопротивления. Продолжая идти навстречу идущему ко мне крестьянину, я решился быть как можно хладнокровнее.

— Что же это вы, ребята, — говорю я подошедшему крестьянину, — среди белого дня ездите и ходите по яровому? Разве это хорошо? Я на вас буду жаловаться.

— Виноваты, батюшка, грех такой случился.

— Какой тут грех! Если б еще лошадь занесла, а то я сам видел, как сперва малый проехал рысью через весь клин, а за ним и ты пошел, как будто так и следует.

— Виноваты, батюшка.

— Ты о — ский?

— Точно так.

— Как тебя зовут?

Он назвал себя по имени, отчеству и двору, и я записал его в памятную книжку. После этого я хотел его отпустить; но, вспомнив, что он мог назваться вымышленным именем, я спросил еще раз, точно ли он тот, кем назвался. «Да меня ваших два работника знают». Небольшой луг отделял нас от наших рабочих, и поэтому я позвал его дойти до них для справки. Показание его оказалось верным, и я его отпустил. В эту минуту на глазах у всех нас происходило довольно оригинальное зрелище. Вернувшийся на клин прикащик столкнулся с возвращавшимся через наш клин верховым мужиком. Увидев прикащика, мужик пустил лошадь по гречихе во весь дух. Но прикащиков жеребец скоро догнал лошадь крестьянина, и, несмотря на увертки последнего, было ясно, что угонки через две мужик будет пойман. Убедясь в невозможности отвертеться верхом, мужик соскочил с лошади и стал делать пешком такие зигзаги, что ему позавидовал бы любой заяц. Брошенная мужиком лошадь побежала к своему табуну, а прикащик, видно, в свою очередь смекнул, что ему верхом не уследить за изворотами пешего. Соскочив с жеребца, он пустился пешком догонять мужика. «Э-э-эх! догонит он его! И-и-ишь, как припустил!» — раздавались возгласы наших рабочих. Действительно, в минуту мужик был пойман. По-видимому, не одних наших рабочих заинтересовала происходившая сцена. О — ские мужики, побросав сохи, гурьбою двинулись к меже; отпущенный мною мужик подошел к борцам, я тоже пошел к ним навстречу, а они все трое повернули ко мне. Этим и следовало окончиться всей скачке и беготне, но судьбе было угодно еще усложнить дело. Брошенная спасавшимся мужиком лошадь, вероятно, была матка, и потому прикащиков жеребец понесся за нею следом и скоро очутился на чужой земле, в чужом табуне. Заметив бегство жеребца и боясь, чтобы чужие лошади не избили его в табуне, прикащик оставил шедших ко мне навстречу мужиков и бросился со всех ног в погоню за жеребцом. Взволнованный и ошеломленный собственным усиленным движением, он мчался как угорелый к чужой меже, но не успел он добежать до нее, как вся барщина с криками и гиканьями кинулась на него. На этот раз уходить пришлось уже ему, и он бросился бежать уже в мою сторону, с каждым мгновением отделяясь все более и более от гикающей и бегающей по моему овсу барщины. Между тем оба мужика, старый, отпущенный мною, и молодой, пойманный прикащиком на гречихе, подошли ко мне.

— Как же это ты нашел конную дорогу по хлебу?

— Батюшка, позвольте мне вашего кнутика, — обратился ко мне старик.

— На что тебе?

— Да одолжите на одну минуту.

Не понимая, в чем дело, я передал старику арапник. В то же мгновение молодой парень в белой рубахе упал на колени и пополз ко мне, а старик начал его преусердно хлестать по спине, приговаривая:

— Это сын мой, батюшка!.. Я из-за тебя, подлеца, сам душою покривил на старости лет. Как вижу, что он поехал по хлебам, и я, делать нечего, побежал, хоть в П — х перенять его. Вот тебе наука: во всю жизнь не забудешь отцовского наставления. И не проси милости.

Я уже вынужден был укротить пыл расходившегося не на шутку старика. В это время, преследуемый издали ревущею барщиной, прикащик добежал до меня с воплями, что разбойники хотят его убить и не отдают убежавшего жеребца.

— Что за вздор ты говоришь? — перебил я его возгласы. — Что за чепуха там у вас творится? — обратился я к старику.

— Да все с глупого, знать, разума, — отвечал старик. А между тем я быстрыми шагами пошел навстречу бежавшей по овсу толпе. Оба мужика и прикащик неподалеку следовали за мною. Увидев меня, несущаяся фаланга тотчас же заколебалась и, оборотясь назад, медленно пошла на свою межу. Только человек десять левого фланга, стоявших не на овсе, а на лугу, сбились в кучу на дороге и отступали так медленно, что я мог их догнать.

— Что вы тут делаете?

—

Да мы так. Да нашего парня изловили. Да мы ничего. Мы, значит, только так, значит, — послышалось из толпы.

— Разве вашего парня обижали или били? Разве вы судьи в своем деле? Разве можно оравой бегать по чужому хлебу? Отчего же вы не даете жеребца?

— Да все, батюшка, сдуру, — перебил меня шедший за мною старик. — И уйдут все, и сейчас сами поймаем и приведем жеребца.

Все сказанное стариком было немедленно исполнено, и мир восстановился.

Сами факты небольшой трагикомедии так красноречивы, что я не прибавлю от себя ни слова.

XV. Испольная десятина

Выше было говорено, что предшественник мой, не управляясь с запашкой, был вынужден отдавать большую ее часть исполу, то есть за пользование отдаваемою землею получать только половину продуктов свезенными и сложенными на гумно. По-видимому, что может быть проще и удобнее этой системы, тем более, что чистая прибыль, получаемая при наилучшей организации полного собственного хозяйства, если взять в соображение все сопряженные с ним расходы, едва ли превысит прибыль испольную? Наемщик при обработке испольной десятины не менее хозяина заинтересован доброкачественною подготовкою почвы и охранением хлеба от побоев и потрав. Чего же лучше? и покойно, и безубыточно. Но дело в том, что наемщик, свозя с вашего поля половину продуктов, тем самым лишает вас возможности удобрять его, и в несколько лет земля будет совершенно истощена. Всякая система где-нибудь да пригодна. Может быть, в Малороссии, где, по большому количеству нови, возможно обходиться без удобрения, испольная раздача земель действительно выгодна, а не разорительна, но в наших местах об этом не может быть и речи. Как мы видели выше, половина моей озимой запашки в прошлом году была моим предшественником роздана исполу, и, хотя я записал по порядку имена главных съемщиков и количество снятых каждым из них десятин, тем не менее весной не мог понять, как они разберутся со своими участками. Главные наемщики раздавали свои участки дробными частями, что привело к окончательной запашке и уничтожению меж, которые мне по окончании осенних работ пришлось восстановлять с неимоверными усилиями. Можно ли вести вольнонаемное хлебопашество без ясно обозначенных меж? Если, как мы видели, так трудно уберечь сенокосы, то еще труднее уберегать отаву, и потому в наших местах тотчас по уборке сена на лугу пускают скот на подножный корм. Это время самое утомительное для рабочих, и потому, скрепя сердце, иногда проходишь молчанием небольшие побои и потравы, причиненные в ночномсобственными лошадьми, под надзором истомленных дневными трудами рабочих. Когда у нас не будет потрав со стороны соседей, явится травосеяние и с ним ночное продовольствие рабочих лошадей на конюшне кошеным кормом. Тогда прекратится и нелепая, обременительная для рабочих гоньба в ночное,отрадная для одних конокрадов. Но скоро ли наступит для русского земледелия это вожделенное время? Недели через две после уборки сена я узнал, что ночью наши лошади наделали следов по ржи. Я велел подтвердить рабочим о более бдительном надзоре; но не делал из этого никакой истории, тем более что потоптанной ржи не поможешь. Рожь поспела и, усердно принявшись косить собственный посев, я дал знать половинщикам, чтоб и они принимались за работу. В самый ее разгар, проезжая окраиной луга, недалеко от одного из наемщиков я заметил, что он машет, делая знак, чтобы я остановился. Я задержал лошадь, и мужик пошел ко мне навстречу.

— Что тебе надо? — спросил я его.

— Потрудитесь, батюшка, доехать до моей десятинки. Извольте посмотреть, что тут такое, — продолжал мужик, когда мы остановились около его десятины, вдоль которой пролегали два или три следа, а пятая часть была значительно спутана.

— Что ж мне, батюшка, с нею делать? Ведь вот это место ни сжать, ни скосить. Мы уж было зачали, да измучились.

— Во-первых, ты говоришь вздор. Спутанная рожь, я вижу, недурна, и ее можно сжать. Да к чему ты меня привел сюда? Чем же я тебе могу пособить?

— Мне, батюшка, очень обидно. Вот рядом тоже моя десятина; я про ту ничего не говорю, та цела, а эта извольте видеть! Больно обидно. Уж вы прибавьте что-нибудь за побои. Пастух сказывал, это ваши работники в ночномпотоптали.

— Ты прежде ее всю сожни и скоси да сложи в копны. Видишь, немного остается. Вечером я буду тут проезжать, и тогда мы с тобой перетолкуем.

— Слушаю, батюшка.

Действительно, я подъехал к этой десятине в то время, когда скашивались последние копны.

— Ну что? сколько копен стало на ней? — спросил я.

— Да восьмнадцать копенок. Что ж, батюшка, положите что-нибудь.

— За что же я тебе стану платить? Я с тебя ничего не полагаю за то, что смотрел за вашими десятинами так же, как за своими, все лето. И хвастать мне этим нельзя. Зная, что хлеб испольный, я берег столько же свое, как и твое, а если грех случился над нашим общим хлебом, то грех пополам: мы терпим убыток пополам.

— Да мне то уж больно обидно, батюшка! Скотинка-то твоя, и твои рабочие побили хлебушка. Ведь я его год ждал.