Жизнь удалась
Шрифт:
Капитана круто качнуло. С поля тут пришел заряд сухого снега, твердого, словно наждак. В лицо, в голую шею и грудь кидануло льдом и холодом. Самое время взять еще полстакана.
– Стоять, – приказал капитан, ежась. – Стоять, бля, на хуй. Не все ты понял. Не дай бог узнаю про малейшее непотребство, про безобразие, про неправильные движения или ходы мимо закона – приеду мгновенно. В любой момент. И – пресеку. Страшно. Кого не перестреляю – тех закрою. Навечно. И порядок установлю. Любого изуродую и сгною. Искореню со страшной силой. Учел?
– Учел, – мрачно,
Он поспешно открыл дверь вездеходки. Пронзительно взвыл стартер, заревел мотор, и бывший глава бывшего колхоза ретировался с места диалога, оставив капитана один на один с серым небом, с ледяным ветром, с собственным затуманенным разумом. Хорошо, что сзади надежно прикрывали тыл два брата и грубая гусеничная машина.
Убью любого, пообещал себе капитан. Убью любого, кто мешает жить моим братьям. Любого и всякого. Кто бы ни был – бандит, барыга, людоед, политикан, хитрожопый начальничек, шлюха в соболях, – любого и всякого.
Тут запахло луком, сапогами и соляром – это приблизились, справа и слева, братовья, подхватывая шатающееся милицейское тело под руки и увлекая прочь.
– Давай, малой, домой поедем. Все нормально.
– Нормально?..
– Нормальнее некуда.
– Налейте.
– Нальем. Как домой доберемся – так сразу и нальем. Поехали.
– Искореню.
– Конечно, искоренишь! Об чем разговор! Щас до дома доедем, нальем, и спать ляжешь. А как проспишься – искореняй себе сколько душе угодно…
Дальнейшее он не помнил. Уцелели только ощущения: тяжело шевелящаяся темнота в голове и проглатываемые порции горького. Пропали в бездонных бесконечностях, провалились и исчезли воспоминания о тех, кто погиб и выжил, о мертвых и уцелевших, и больная душа милицейского капитана, одной стороной касаясь мира живых, а другой стороной – мира мертвых, кое-как успокоилась в тот день, нашла равновесие, оттаяла и обрела пристанище в тех местах, где нет ни смерти, ни обмана. Там, где никого не убивают. Там, где все нормально.
10. С тобой Надежда
– Слушай, не мучь себя, – тихо сказала Надюха. – Проревись.
– Я в порядке.
– Перестань. В порядке она… Когда моего убили, я сутки плакала. И ты поплачь. Легче станет.
– Блин, мне знаешь, как плохо?
– Вот и поплачь.
– Не буду.
– Ну и зря.
– Слушай, Надюха… Вроде бы войны нет… Почему наших мужиков убивают?
– Мужиков всегда убивают. Так жизнь устроена.
– А как бы нам так все наладить, чтоб эта проклятая жизнь устроилась иначе?
– А никак. Все само наладится. Когда моего убили, я тоже жизнь проклинала. Мир рухнул, вокруг один ужас и все такое… Видишь – пережила… И ты переживешь. Но прореветься тебе надо.
– Обойдусь.
– Или выпей. Водки.
– Нет.
– Ладно. Тебе виднее.
– Смешно, правда? Мы теперь с тобой две кумушки-вдовушки…
– И не
– Вдобавок – неудачницы.
– Ничего подобного. Разве мы неудачницы? Мы же есть друг у друга. Давай все-таки поплачь.
– Нет. У меня все нормально. К тому же мне теперь нельзя нервничать. Совсем нельзя.
– Ах вот как?! Что ж ты молчала?
– Вот – говорю.
– Когда узнала?
– Вчера. Сразу – к врачу… Он сказал, что я могу потерять плод в любой момент.
– Правильно сказал.
– Неправильно! Я одного человека потеряла – второго терять не собираюсь. Одного Матвея закопаю – другого рожу. Тоже – Матвеева Матвея Матвеевича… Что мое – то мое.
– Ты сильная.
– А у меня нет другого выхода. Когда приехал мент Сережа и все рассказал, я собралась было плакать, потом думаю – нет, не буду плакать, нельзя мне плакать. Надо просто убедить себя, что все нормально. Убедить можно кого угодно в чем угодно. Даже себя.
– Если надо помочь с похоронами…
– Не надо. Барабанщик все сделает. Я ж теперь его босс. Хозяйка фирмы.
– Ах да. Конечно… Отпевать будешь?
– Буду. Хотя Матвеев – некрещеный…
– Это не имеет значения.
– Кстати, он и так в рай попадет. Как убиенный.
– А убийца? Его поймали?
– Понятия не имею. Какая мне разница?
– Вообще – да, действительно… Когда моего убили, я тоже не интересовалась. Я до сих пор не знаю, кто и за что…
– А я и знать не хочу. Хотя, наверное, это неправильно. Наверное, надо менту Сереже еще денег дать, пусть теперь убийцу ищет… А как найдет – еще десять раз по столько же дать, чтоб привез, живого и связанного – и самой, лично сердце вырезать… Только я так не могу, Надюха.
– Естественно. Я бы тоже не смогла.
– А еще говорят, женщины мстительны…
– Те, которые мстительные, – это не женщины. Это суки.
– Может, ты и права… Я, знаешь, об убийце вообще не думаю. А злюсь – на Матвеева. Его убили – а я на него злюсь, представляешь?.. Негодяй, думаю, подлец… Влюбил в себя, женился, пятнадцать лет прожили – а теперь взял и, видите ли, погиб… Обманул и бросил! Разве не так? Оставил меня одну. Дал себя убить. Влез в рискованные игры, а обо мне не подумал. Теперь, видите ли, умер. А мне что делать? А мне как быть?
Надюха улыбнулась.
– Дальше жить. Вот родишь – знаешь, как все изменится?! Совсем другая жизнь пойдет. Лучше будет.
– Думаешь, будет лучше?
– Я не думаю, я знаю. Ты что, подруга, забыла, кто я?
– Нет. Не забыла. Ты – Надежда.
– Да. Я – Надежда. Я с тобой… Вот, я же говорила – поплачь… Поплачешь – полегчает…
11. Эпилог
Матвей летел под оранжевым небом, сквозь него, внутри него, наблюдая удивительные пространства, волшебные глубины, переливающиеся сущности. Он вращался и парил, то ускоряясь и пронзая миры, то бесконечно зависая в каждой точке. Удивительные аккорды волшебных музык гремели внутри и вокруг него, организовывая все в правильнейшие системы и тут же обрушивая в хаос.