Жизнь Владислава Ходасевича
Шрифт:
Так ли он говорил или иначе, но страдания его были беспредельны.
8 июня его перевезли домой. Здесь он сказал прощальные слова Берберовой, оставшись с ней наедине. Вот они в ее тогдашней записи:
«— Я знаю, я только помеха в твоей жизни… Но быть где-то в таком месте, где я ничего никогда не буду знать о тебе… Только о тебе… Только о тебе… только тебя люблю… Все время о тебе, днем и ночью об одной тебе… Ты же знаешь сама… Как я буду без тебя?.. Где я буду?.. Ну, все равно. Только ты будь счастлива и здорова, езди медленно (на автомобиле). Теперь прощай».
В этих словах уже предсмертная тоска, тоска от расставания
Тогда же он сказал:
«— Если операция не удастся, то это будет тоже отдых».
Его оперировали 13 июня, в три часа дня, в частной клинике на улице Юниверситэ — об этом наконец позаботилась его сестра Евгения Нидермиллер. Оперировал хирург Боссэ.
«Операция продолжалась полтора часа. Боссэ, вышедший после нее, дрожащий и потный, сказал, что для него несомненно, что был рак, но что он не успел до него добраться: чистил от гноя, крови и камней желчные проходы. Он сказал, что жить ему осталось не более двадцати четырех часов и что страдать он больше не будет».
Болезнь была очень запущена — врач сказал, что оперировать надо было десять лет назад. Но неизвестно, что можно было сделать десять лет назад при тогдашнем состоянии медицины. Да и при теперешнем…
Ходасевич умер 14 июня в шесть часов утра, не приходя в сознание. «Перед смертью он все протягивал правую руку куда-то („и затрепещет в ней цветок“), стонал, и было ясно, что у него видения». «Умирая, старался вынуть из воздуха что-то легкое и драгоценное», — напишет Берберова в некрологе.
«Внезапно Оля окликнула его. Он открыл глаза и слегка улыбнулся ей. Через несколько минут все было кончено».
Его последняя улыбка — сознательная или нет — была Ольге Марголиной.
Отпевали его в русской католической церкви на улице Франсуа-Жерар. (Эта церковь все еще существует, но ее здание перестроено и занято, она ютится в другом помещении.)
Гиппиус записывает в дневнике 16 июня:
«На отпевании Ходасевича. В мал<енькой> часовне катол<ической> (по вост<очному> обряду). Мы только в притворе, потом на улице. Почти жарко. И тут — все. Трудно даже вспомнить, кого нет. На солнце такие уже старые, молью траченные (и мы), которых уже 10 лет не видали (Кульман со стеклянным глазом и другие вроде). Ну и эти тоже, Керенский и подстарки. Перечислить нельзя.
Никто не заметил, как вдвинули гроб в автомобиль и умчали. Finis Ходасевич».
Эта смерть не дает ей покоя. На страницах для заметок она тоже записывает: «Смерть Ходасевича (14). Его отпевание в русск<ой> кат<олической> церкви в ясно-теплый день.
Весь русск<о>-посл<едний> Париж».
Ей самой уже семьдесят лет.
Берберова описывает похороны Ходасевича нарочито спокойным тоном:
«В 2 ч. 45 м. Мы ждали, чтобы выйти следом за гробом. Служащие бюро вынесли букеты и венки (H. В. М. привез огромный букет полевых цветов из Лонгшена), а затем взялись за гроб. Мы пошли за ним. Я вела Олю под руку. На улице было много народу. <…> Следом за фургоном, где везли гроб (и впереди сидел священник), увешанный венками, неслись автомобили. У моста Мирабо (был ослепительный летний день) мне показалось, что было что-то даже „облегчительное“ в этой поездке семи или восьми автомобилей, мчавшихся куда-то. Около кладбищенских ворот было уже довольно
Самое тягостное было идти за гробом. Священник шел чуть сбоку. Евг<ения> Фел<ициановна> шла за колесницей, по бокам — мы с Олей. Мне показался путь до могилы бесконечным.
Могила была узкой и сухой. Мандельштам (Юра), Вейдле, Н. В. М., Нидермиллер (муж сестры), Смоленский, Раевский и другие несли гроб с колесницы до могилы. Его легко и быстро опустили в яму, священник прочел что-то и первый бросил землю. Оле подали лопаточку с песком, потом мне. Я почувствовала странное облегчение.
После похорон Оле захотелось чего-нибудь выпить, и мы пошли (человек десять) в кафе, что напротив кладбища. Присманова плакала».
И вот я стою над его могилой через семьдесят один с лишним год после дня его похорон. Вернее даже не стою, а сижу с краю на могильном камне. Я так устала, что ноги не держат… Мы едва нашли его могилу. Сначала пошли на старое кладбище Булонь-Биянкур, были почему-то уверены, что он на старом. Потом пошли уже на новое. Там нам дали план кладбища, обозначив крестиком его могилу. Мы три раза проходили мимо — такой уж неприметный серый плоский камень. Когда-то здесь стоял крест; Берберова пишет:
«Ночью 3 марта <1942 года>, когда англичане и американцы бомбардировали Биянкур, несколько бомб упало на Биянкурское кладбище. Луна была в облаках. (Откуда она знает? — И. М.) От взрывов разлетелись могилы. Кости, черепа, тела носились по воздуху, и носились плиты, гремя друг о друга. Еще и теперь видны зияющие дыры, сломанные кресты, треснувшие памятники, мраморные ангелы с отбитыми крыльями. <…>
Могила Ходасевича не пострадала. Но теперь он оказался окружен могилами убитых во время мартовской бомбардировки — около тридцати могил окружили его, целые семьи так и идут кругами: мать и отец Робер, пятеро детей Робер, бабушка Куафар, дети и внуки Куафар и т. д. Среди всего этого его серый крест».
Теперь креста нет, он сменен на плоский камень. Когда, кем? Но оказалось, когда присмотрелись, — не такой уж плохой, светло-серый в крапинку гранит, аккуратный, ровный. На нем небольшой темный металлический крест лежит, прикреплен сбоку, и выбиты буквы — надпись по-французски и по-русски: «Русский поэт Владислав Фелицианович Ходасевич». Правда, позолота на буквах сильно подстерлась, поэтому мы и проходили мимо. На камне — букет искусственных цветов, еще какая-то керамическая штуковина, изображающая, по-видимому, тоже цветок, но она отвалилась и лежит на боку. В общем, все более или менее в порядке, все как у всех на этом каменном и скучном кладбище…
Отчего же такое ощущение заброшенности? Наверно, оттого, что лежит он совсем один под этим плоским камнем. Кругом — все фамильные плиты. И рядом слева действительно Famille de Coiffar, как писала Берберова. Все русские — на Сент-Женевьев-де-Буа, а он умер раньше всех, возможно, тогда и Сент-Женевьев еще не было… Он здесь один. И словно так и должно было быть…
Берберова написала в некрологе:
«И примириться с изгнанием никогда не мог Ходасевич, уважавший Европу, но так и не полюбивший ее, и любить ее нас не научивший. Он любил Россию, которой был лишен. Как он любил ее и что в ней любил? Русский язык, русский гений, русскую поэзию, русскую гибель… <…>