Жизнь Вудхауза. Фрагменты книги
Шрифт:
Оказавшись в тюрьме Лооса, Вудхауз по-рыцарски уступил единственную кровать в 44-й камере Картмеллу, старшему из них, и провел первую ночь в плену на тонком соломенном матрасе прямо на полу, укрываясь грубым одеялом и не снимая одежды. Заснуть не удалось. Трое взрослых мужчин едва умещались в камере; в блокноте Вудхауз описал эти суровые условия:
Камера четыре метра на три, беленые стены, в углу под окном кровать. Окно большое, полтора метра на метр, воздух довольно свежий. Пол гранитный. Стол и стул привинчены к полу, туалет в углу у двери. Дверь деревянная, внизу на ней новые панели — в них во время бомбежки стучали ногами заключенные. Одно из стекол в окне разбито шрапнелью, на стенах выбоины от шрапнели… Возле туалета в стене маленький умывальник с краном, вода совсем чистая. Наверху две скобы… В углу у двери дубовая полка, наполовину разломанная заключенными, чтобы бить в дверь. Один деревянный крючок.
Узников поднимали в семь утра
Вскоре, 27 июля, интернированных из Ле-Туке перевезли поездом в бывшие бельгийские казармы в Льеже. Хотя Вудхауза и записали «Видхорзом», но в последний день в этой тюрьме к нему подошел немецкий солдат, пожал руку и сказал: «Спасибо вам за Дживса!» Вспоминая первую неделю в плену, Вудхауз вновь обретает свой привычный тон:
Если подытожить мой тюремный опыт, то я бы сказал так: тюрьма еще ничего, если заглянуть туда на денек, но поселиться там надолго — увольте! Я не проливал горючих слез у решетки, когда покидал Лоос. Я был рад уехать. Последнее, что я увидел в старушке альма-матер, был охранник, который захлопнул дверь фургона и, сделав шаг назад, крикнул по-французски: «Трогай!» Мне он сказал «До свидания» — по-моему, несколько бестактно с его стороны.
На вокзале Лилля немцы затолкали восемьсот с лишним интернированных англичан в глухие телячьи вагоны вместимостью Quarante Hommes, Huit Chevaux [37] ; есть и пить не давали, вся надежда была на купленное в городе. После обычного простоя их отправили в Льеж, за сто семьдесят километров; прибыли туда в пол первого дня, потратив на все одни «довольно-таки ужасные» сутки. Описывая прибытие, Вудхауз не изменяет своему всегдашнему оптимизму:
Я сошел с поезда первым. Обходительный старый немецкий генерал спросил, сколько мне лет, приподнял мой чемодан, заявил, что он слишком тяжелый, и подозвал грузовик, а потом спросил, успел ли я поесть. Очень трогательно и предупредительно. Мы прошли через Льеж, насвистывая «Типперэри» и «Бочку» [38] , а потом поднялись на высокий крутой холм — кое-кому из наших пришлось весьма тяжело. Затем смотр. Затем горячий суп. Был солнечный денек, поэтому прибытие прошло бодро.
37
Сорок человек, восемь лошадей (франц.).
38
«Долгий путь до Типперэри» (1912) — популярная со времен Первой мировой песня-марш английского композитора и певца Джека Джаджа. «Выкатывай бочку» (1927; оригинальное название — «Напрасная любовь») — песня чешского композитора Ярослава Вейводы в ритме польки. Получила широкую известность в 1939 г.; как и многие другие шлягеры 30-х, песню пели по обе стороны фронта, на разных языках и на разные темы.
Впоследствии Вудхауз описывал казармы, куда его поместили, гораздо менее радужно. «В Льеже мы провели неделю, — писал он. — Вспоминая тюрьму, я едва верю, что нас там продержали всего семь дней. Возможно, оттого что делать там было практически нечего, кроме как стоять навытяжку [на смотре]». Смотры с перекличкой придавали повседневной жизни пленников оттенок фарса, отчего яснее становилась ненормальность их положения: гражданские заключенные на положении военнопленных. Вудхауз добавлял, что эти отвратительные казармы, заляпанные кровью и грязью, походили на настоящий лагерь для пленных не больше, чем первоначальный набросок — на готовый роман. Условия были примитивные, и далеко не гигиеничные. Настоящих мисок для супа не было, и Вудхаузу пришлось соорудить миску из брошенной кем-то канистры из-под машинного масла; он шутил, что от этого неизменная похлебка приобрела толику пикантности. И добавлял: вот будет хорошо, если он на своем веку больше никогда не увидит ничего бельгийского.
Тем временем внешний мир почти не подозревал об участи Вудхауза — возможно, из-за того что Этель не могла связаться с дочерью. Леонора даже писала Уатту, что «последние новости таковы: он все еще в своем доме в Ле-Туке, условия сносные». На самом деле, на следующий день после этого письма, 3 августа, Вудхауза
39
У Вудхауза — И.
Позже Вудхауз писал шутливо: «‘Цитадель’ — это одно из тех исторических строений, где в мирное время берут за вход по два франка с человека….Словом, цитадель, раз туда попал, то уж попал. Толщина ее стен — четырнадцать футов. Коридоры освещаются узкими бойницами в нишах» [40] . В «Цитадель» вела изнурительно длинная и крутая каменная лестница, а внутри имелся дворик, куда заключенных выводили на прогулку; Вудхауз назвал его довольно вместительной плевательницей’. Комнаты были голые, по ним гуляли сквозняки; заключенным приходилось сгребать грязную солому и спать на полу. Несмотря на средневековый вид, мрачная крепость-тюрьма была построена в эпоху наполеоновских войн, чтобы защищать стратегически важную точку на Маасе. До сих пор она мрачно нависает над городком Юи, хотя в мирное время там устроили музей. Гражданским, оказавшимся в нацистском плену, не забыть проведенное там время, а некоторые так и не восстановят здоровье. В «Цирковой блохе», многогранном «автопортрете в письмах», Вудхауз решил описать не Лоос или Льеж, а пять недель в Юи — пять недель невиданных лишений и тягот, которые оставили глубокий, неизгладимый отпечаток.
40
Перевод И. Бернштейн.
В Юи его, все еще одного из многих пленных, записали как «Уайтхауза»; когда это имя выкрикивали вечером, заключенные иногда путали его с приказом гасить свет, но Вудхауз не поправлял ошибку. Он считал, что быть заносчивым плохо, и не поддавался соблазну воспользоваться своей известностью. Однако 21 августа он выдал себя, написав от имени всех 700 интернированных прошение в штаб Красного Креста в Брюссель, чтобы им разрешили «связаться с семьями», но командовавший Цитаделью офицер гестапо разорвал письмо, глядя в глаза Вудхаузу. В остальном, помимо этого единственного проявления лидерства, Вудхауз старался оставаться обычным заключенным. Тем не менее для остальных узников, по преимуществу англичан, подлинная личность «Уайтхауза» явно не была тайной. В типично английском духе они не хотели донимать вопросами знаменитого товарища по несчастью и хвастаться знанием его книг. В конце августа какой-то «оборванный и потрепанный» заключенный тихонько подошел к нему в одном из едва освещенных мрачных коридоров Цитадели, спросил: «Как бы Акриджу понравилась такая жизнь?» — и поведал, что он тоже выпускник частного колледжа — школы Гильдии портных [41] . «Еще один оборванный заключенный, — записал Вудхауз, — окончил Винчестер-колледж, а потом Оксфорд».
41
Основанная в 1327 г. Гильдия портных уже с XVII века не функционирует как гильдия, а занимается в первую очередь благотворительностью. Лондонская школа, которую содержит Гильдия портных, — одна из самых престижных в стране.
То, что его характер сложился в Далвиче, помогло Вудхаузу стоически сохранять душевное равновесие в эти тяжкие недели. 13 августа он записал, что «уже десять ночей проспал без одеяла, а прошлой ночью стоял невыносимый холод», и с благодарностью отметил, что его друг Элджи где-то раздобыл термос.
«Отолью немного кофе с вечера и выпью ранним утром», — доверился Вудхауз своей записной книжке. Если не говорить о холоде, то, несмотря на внезапную потерю собственной частной жизни в плену Вудхауз справлялся с бытом без труда, и свою «ежедневную дюжину упражнений» делал, не стесняясь. Когда он стал выполнять упражнения в первый раз, то, по его словам, «собралось множество зевак. У нас все обросли бородой, носят шапки и протертые до блеска пальто и брюки — очень похоже на футбольных болельщиков с севера».
Колледж научил его ценить редкие мгновения нежданной радости. Четырнадцатого августа, читаем мы в его записках, был
…чудесный день!..Внезапно, ни с того ни с сего, я ощутил какую-то приподнятость — беспримесную радость, как если бы из-за туч вышло солнце… Ко мне пришел один человек и вернул пять франков, которые он занял несколько дней назад, потому что у него не было бельгийских денег. Это очень тронуло меня… и я почувствовал, какие все на самом деле хорошие.
В подлинно товарищеском духе он сам вызывался трудиться на уборке, чистить картошку и носить суп из кухни. Случались и другие события, живо напоминавшие ему школу. «Удивительно, — писал он, — как человек может быть всей душой одержим мыслью о пище… Сегодня Шеррер сходил в город (в столовую) и принес мне полкило конфет. Восторг!»