Жизнь - явление полосатое
Шрифт:
– Мне захотелось проводить вас, и я ждал на улице, – отвечает он.
Не знаю почему, вспыхиваю и делаюсь агрессивной.– Вот увидите, как завтра вам попадет от фрейлейн Хармс. Вы нужны немецкому театру, не забывайте, главное – точность вашего расписания.
Он оставляет мои слова без всякого внимания:– Я мало знал о Детском театре, только сегодня понял, как это интересно. И вас я сегодня увидел… в первый раз. У вас другие глаза, когда вы рассказываете о своем театре.
Говорит он немного, больше о чем-то думает, но мне приятно, что такой человек меня провожает, что мы идем в ногу.– А
– Что вы! Это было очаровательно! Все то, чем нас мучают с детства – падежи, строение фраз, точность родов, вы ставили на голову, что может быть милее, чем ошибки хорошенькой женщины в иностранном языке. Очень вас прошу – всегда говорите по-немецки так же плохо и никогда лучше… Опять неприятности… Впрочем, все это не так важно, настроение у меня отличное!
А вот и наш дом – Зексишештрассе, 63-а. Пискатор смотрит на меня пристально.– Вы… сейчас уйдете?
– Ну конечно, меня уже давно ждут дома.
– А может, еще поговорим или помолчим?
– Нет, надо домой. Большое спасибо, что проводили. До свидания.
Иду по лестнице – входная дверь открыта. Я уже на втором этаже. Смотрю вниз – Пискатор продолжает стоять у входа. Поднимаюсь в квартиру, смотрю из окна – стоит. Чудной он какой-то! Заснула я быстро, но и во сне чувствовала, будто он стоит и смотрит на меня пристально. Много раз потом бывала я в Берлине и видела Эрвина Пискатора на приемах, концертах, спектаклях: он был со вкусом одет, точно «распределен». Среди многих его поклонниц я так и осталась «неохваченной точкой», а он привык к полновластью. Кажется, только поэтому он иногда мне вскользь улыбался. Когда я поставила в Кролль-опере «Фальстафа», Пискатор побывал на спектакле и попросил дать ему программу с автографом. Я ничуть не поверила, что это всерьез.– Зачем вам это, да и что я напишу? Он ответил:
– Напишите по-немецки: «С приветом и поцелуем. Наташа».
Я написала: «С приветом и без поцелуя. Наташа». Мы оба рассмеялись. В начале тридцатых годов театра у него уже не было. Приближение фашизма все больше чувствовалось в общей атмосфере, в жизни искусства. Широкие массы зрителей отходили от театра. К «левым экспериментам», как называли постановки Пискатора, власть имущие не проявляли прежней терпимости – «игра в демократию» подходила к концу. Было у Пискатора много и личной канители. Его жена Хильда ушла от него, и он тосковал, был уязвлен. Пожалуй, только фрейлейн Хармс сочувствовала ему всем сердцем. Фанатики-почитатели стали относиться к Пискатору как-то совсем буднично. Следующая наша встреча с ним произошла уже в Москве. Эрвин Пискатор был приглашен на постановку кинофильма «Восстание рыбаков» (по произведению Анны Зегерс, сценарий Анни Визнер). Принят в Москве Пискатор был с большими почестями. Он приехал со своим штатом (Хармс, Визнер и другие), получил несколько номеров в «Метрополе», договорился, что в главной роли его фильма будет сниматься Алексей Дикий. В торжественной встрече, обмене речами и заверениями в дружбе я участия не принимала – там и без меня вполне хватало ораторов. Потом около года я о Пискаторе слышала мало. Как-то на улице встретила его, похудевшего, с глазами, значительно менее самоуверенными, чем прежде. Мое озорно-мальчишеское к нему отношение дало мне нахальства сказать:– Ну как ваши московские романы? Он посмотрел на меня пристально и на вопрос ответил вопросом:
– Вы никогда не задумывались, почему чужие романы всегда кажутся такими простыми и забавными, а свои – такими грустными и сложными?!
Я смутилась, долго потом вспоминала эти умные слова, а когда узнала, что актриса Я. как-то внезапно ушла из жизни, не могла простить себе неудачной шутки. Прошло еще несколько месяцев. У Пискатора съемки «не клеились». Праздник встречи сменился буднями привычки,– У меня с фильмом ничего не получается, – сказал он с неожиданной искренностью. (Мне показалось, что он впервые вышел из того изящного футляра, который сам для себя сделал.) Я никак не найду нужные взаимоотношения с актерами, переводчики не могут помочь установить настоящий контакт, я бессилен осуществить задуманное без настоящей техники, а бросить начатое и уехать – не имею права…
Это было летом. Сухой ветер поднимал пыль, и некогда белоснежный воротничок Эрвина, привыкший к немецкому крахмалу, потерял форму. Мне стало не по себе. Я спросила;– А почему вы не живете на даче? Летом там работа всегда лучше спорится.
– Потому, что вы первая задали мне этот вопрос, а денег, чтобы снять дачу, у меня нет. После закрытия моего театра меня объявили банкротом.
И вдруг чудесная мысль прошила мне голову. Послезавтра уеду с детьми на два месяца к мужу – он работал в Берлине… Я вытащила из сумочки ключи от дачи в Серебряном бору и протянула Пискатору:– Вы ошибаетесь, уважаемый Эрвин, у вас есть дача.
– Но… сколько это стоит? – спросил он, не дотрагиваясь до ключей.
– Ничего не стоит. Эту дачу нам дал Московский Совет на несколько лет в аренду. Зачем ей стоять пустой? Пять комнат, балкон, небольшой садик. Забирайте свой штат, переезжайте и работайте.
На следующий день мы вместе с Алексеем Диким «пригнали» транспорт. Фрейлейн Хармс с непревзойденным мастерством и вдохновением уложила «манускрипты» и вещи. Анни Визнер внесла свой портфель и чемодан в машину. Эрвин смотрел на меня пристально, с удивлением и последним занял свое место, не проронив ни слова. Затем мельком я видела Пискатора в нашем театре – он что-то объяснял немецким товарищам. Это была последняя наша встреча. Моя жизнь все прибавляла темпы, творческий накал заслонял все остальное. И после «фортиссимо» на высоких нотах произошел обвал… Пискатора я потеряла из виду на многие, многие годы. Потом узнала, что он руководит театром в Западном Берлине. Когда какая-то туристка передала, что мной интересуется Пискатор, я даже не спросила ее, что он там ставит. Сказала «мерси» и повесила телефонную трубку. О, этот примитив быстрых выводов! Мои друзья из ГДР – Пауль Фрейлих, Ганс Роденберг позже мимоходом сказали мне, что многие недопоняли послевоенного Пискатора, но все же ясно, что он делает там нечто нам близкое. Хорст Вандрей из издательства «Хеншель» в Берлине, собираясь издать двухтомник его статей и режиссерских планов, тоже сказал об интересе ко мне Пискатора и попросил разрешения послать ему из столицы ГДР в Западный Берлин телеграмму: «Наталия Сац в Берлине».– Ну что ж, пошлите. Пусть он сюда приедет.
Однако ответ Пискатора, как всегда, был неожиданным: он приглашал меня и Вандрея завтра в шесть вечера к себе на обед в Западный Берлин. Я даже покраснела от обиды. Тоже еще! Прикидывается, что не знает – у меня виза только в ГДР. Вечером был первый гастрольный спектакль Центрального детского театра в театре «Дружба». В кабинете Ильзе Роденберг меня познакомили с нашим послом Петром Андреевичем Абрасимовым. Он был со мной очень приветлив. Спросил, не собираюсь ли я принять приглашение Пискатора. Как зубрила-отличница первых лет революции, я отчеканила:– Конечно, нет. Я завтра утром лечу в Москву и прекрасно понимаю…
Но он сказал строго:– По-видимому, вы мало понимаете. Я вам советую принять приглашение Пискатора и отложить на день поездку в Москву.
Я вытаращила глаза.– До каких пор мы будем судить о людях так поверхностно? Пискатор там во весь голос своего таланта говорит своими спектаклями то, о чем мы думаем здесь. Вам это надо было бы знать.