Жизнь, Живи!
Шрифт:
И конечно же – мамой!..
–– Чего бы поесть?..
Сунул голову в приоткрытую дверь из прихожей папа…
Ему никто не отвечает. А в комнате ощутилось что-то лишнее.
В молчании всеобщем слышится, впрочем, чуждое и неловкое: когда-то ведь он сегодня встал… где-то ведь он весь день был… и будто кто-то в этом виноват!..
–– А?.. – Папа чешет пальцем небритую щеку…
И, в любом случае, убирает свою, его, голову.
Мама, через какое-то всегда время и как бы по своему какому-то
–– Не к спеху! – её оттуда голос.
Мама строга – в семье ко всем.
Баба Шура и сёстры – только ко мне: что уж остаётся.
Строга мама – вообще, и – необъяснимо. Притом строгость её – обиженной когда-то как-то раз навсегда… То есть – неумолимая!..
Даже приписать себе, любя, причину её неиссякаемой обиды, ещё ребенком, я не мог и не умел.
Ища для неё уюта хотя бы в своих, в моих, мыслях – самых, конечно, отчаянных – я дошёл до самой, наконец, крайности – до воспоминании о моём Миге Капли…
Обида у мамы – почувствовал я ещё ребёнком – на саму себя…
Надежда разве что постоянная: вот-вот она забудется, вот-вот она отвлечётся…
И с малых лет во мне – ощущение вины.
Невольное и неутолимое ощущение вины – однако… перед лесом, перед полем, перед каждым цветком и листочком… почему-то именно и только пред тем живым, что само не может за себя постоять.
Собака может кусаться, даже мотылек может упорхнуть.
И, стоя над беззащитной травинкой, которую оберегают разве что чуткие звёзды, с самого-самого детства – строго же о себе, обо мне, (исподволь! исподволь!) разумел: жить надо для чего-то… разом всего – для Всего!..
Чувства эти во мне, в ребёнке, витали, конечно, как грёзы, как сны – притом самые прозрачные, зыбкие.
И конечно же, любое выражение на лице моей мамы – по самому значительному, стоящему того, поводу.
Ну, я и научился разгадывать малейшее выражение – так и скажу: малейшего лица.
Привык я с ранних лет и к тому, что вся наша семья в деревне – чем-то значительная.
–– Детдом! Детдом! – только и слышно в нашем доме с утра до вечера. Мой папа там – директор, мама – воспитатель, тётка – воспитатель.
В первые-то годы жизни я помню маму – только во сне: поправляет на мне одеяло…
Оглушительна и бездна: между небрежностью домашних между собой – и степенностью, даже солидностью их на людях.
Чужой кто к нам заходит – все сбегаются в прихожую: что хоть случилось?..
Но я, кто бы ни пришёл, всегда всем рад: мама улыбается, как Деду Морозу, папа как-то чуждо нетерпеливо покашливает, сёстры церемонно и умно кружат… А баба Шура обретает даже право вести разговор: про здоровье, про корову, про соседку… На всю жизнь интересно!..
Но приходят к нам редко…
Мама
Лишь тётя Тоня ко мне иногда открыто нежна – но пугает меня своим неожиданно-прихотливым взглядом и вопросом:
–– Пащя, ты меня любищь?
И я костенею и задыхаюсь от, как ощущаю, насилия надо мною!..
Тётя Тоня так и всю жизнь: то уходила, то уезжала к своем, к её, ценным подругам.
Сёстры, неустанно скандаля, даже в школу ходили врозь.
Я, конечно, врозь с каждой из них.
Время, которое у кого-то время, наверно, шло.
В школе так: Настя на один класс старше Кати. Я – на два класса моложе Кати. Впрочем, и на переменах, в коридоре и в зале, мы все трое – словно незнакомые. Если же сёстрам уж очень нужно что-то у меня спросить – то они подходят ко мне с круглыми птичьими глазами, и я вижу что они не просто, как дома, злые, а – страшные…
Настя, придя из школы, прилежно выкладывает учебники на стол.
Катя, став старшеклассницей, швыряет папку на кровать:
–– В душу мать, учиться надоело.
Настя шьёт, готовит – Катя слушает магнитофон.
Обе ходят и в клуб каждый вечер. Опять же – врозь.
Самый дерзкий выпускник уже имеет какую-то волю над Катей и даже удостаивает внимания меня:
–– Скажи Катьке, пусть придет к мосту!
Я, любя Катю, конечно, ей не скажу.
Мама и баба Шура на ту же, как догадываюсь, тему шушукаются о тёте Тоне:
–– Я ей говорила!
–– Ну что теперь…
А у меня, из класса в класс, нарастало что-то моё – возмущение на несправедливость учителей, на лицемерие одноклассников.
Мама, слушая, что-то делает. Молча.
Сёстры речи мои слушают между прочим: они и так знают все школьные дела.
Но всё чаще ввязывается Настя, уперев руки в бока, со своим хлестким криком:
–– И что ты хочешь сказать?!
Где-то подслушанная ею фраза.
Мама только тут заговаривает:
–– Ты слушайся Настю! Ты слушайся Настю!
И я немею от досады: оказывается, их возмущали не мои рассказы, а моя ретивость!..
–– Психобольные, – басит Катя отчётливо, пользуясь нашей паузой.
Она, Катя, смотрит на меня, наедине, тоже какими-то… несолидарными глазами:
–– Какая девочка в классе тебе нравится?
Но я лишь краснею… так как знаю, какая.
…Тайна! – Тайна уже давно, словно кокон, окружает меня…
Я мечтаю и выжидаю… побыть в доме одному.
Тогда я стремительно достаю из моего ящика в комоде пластинки…
Огромные, в картонных коробках… (Купленные мною, якобы, зачем-то для школы…)
Проигрыватель ветхий каждый раз умоляю…
Сонаты!.. Симфонии!..