Жизнь зовет. Честное комсомольское
Шрифт:
— Какая гадкая, бездушная!.. Нет, не любила она его!..
Стеша представила Сашу с рубцом на лбу, со шрамами на щеках, с изуродованным подбородком. Неужели бы поколебалась тогда ее любовь к нему? Нет! Никогда! Наоборот. Любила бы его еще больше, как мать любит больше других свое искалеченное дитя.
— А может, ты ошибаешься? Может, тоже разлюбишь, когда он вернется со шрамами?
— Уйди, Зина, оставь меня, мне одной легче! — умоляюще сказала Стеша, снова прижимаясь щекой к стволу березки.
— Нет, пойдем домой. Я тебя провожу, — опомнилась Зина. — Отец тебя еще на пожаре
— Оставь меня, уйди! — повторила Стеша и опять зарыдала.
Зина удивленно посмотрела на подругу.
— Ну, побудь одна, побудь, — снисходительно разрешила она, — а я, может, что-нибудь еще о Саше узнаю. — И Зина пошла к ребятам.
32
Лунной ночью
Вы помните тот вечер, когда начался пожар МТС? Екатерина Ермолаевна рассталась тогда с Александром Александровичем в полной уверенности, что то была их последняя встреча. Она долго стояла в темноте около низкого белого дома с двумя окнами, выходящими в палисадник, где прожила четыре дня. Она пыталась унять слезы и успокоиться. Потом увидела зарево и, как все жители Погорюя, побежала на пожар. Здесь был Александр Александрович, и она не отрывала от него глаз, прячась в толпе и считая, что судьба сжалилась над ней, дав ей возможность еще раз его увидеть.
Но, когда из-под горящих бревен вытащили Сашу Коновалова, она, повинуясь долгу врача, бросилась к больному. Екатерина Ермолаевна знала, что Коновалов — любимый ученик Александра Александровича. Она видела, в каком тяжелом состоянии находился и сам Александр Александрович, когда, не помня о себе, вместе с другими спасал из-под горящих балок Сашу Коновалова.
— Катя, побудь с ним эту ночь, — сказал ей Александр Александрович.
Этих слов было достаточно, чтобы и первую ночь и все последующее время Екатерина Ермолаевна не отходила от постели больного. Она отложила свой отъезд и теперь ежедневно видела Александра Александровича, когда он приходил в больницу справиться о здоровье своего ученика. Она выходила к нему в белом халате, в белой косынке и подолгу стояла с ним у окна в холодной прихожей.
…В этот вечер он снова пришел, и Екатерина Ермолаевна, накинув поверх халата пальто, вышла в прихожую. Она грустно улыбнулась ему одними глазами, слыша, как сильно бьется ее сердце, и чувствуя, как радость свидания переплетается с горечью надвигающейся разлуки.
Они сели на скамейку, и Александр Александрович с болью в голосе спросил ее:
— Катя, ты не уедешь не простившись?
— Да нет же, нет, Саша!
В этот вечер она заменила и чуть не заплакала оттого, что у Александра Александровича на пальто оторвалась пуговица. Вскользь он упомянул, что сейчас заходил в чайную. Он был один, и о нем некому было позаботиться.
Все чаще и чаще Екатерина Ермолаевна думала о том, что она должна быть с Александром Александровичем. И эта внутренняя убежденность в ней становилась настолько сильной, что она поняла: если она сегодня же отсюда не убежит, то останется с Александром Александровичем навсегда и сына ее постигнет страшная участь ребенка без отца.
Она проводила Александра Александровича и пошла в кабинет по притихшему к
В кабинете все блестело. На окнах топорщились белоснежные крахмальные шторы.
По чистой, без единой морщинки простыне с рубцами от утюга, разостланной на черной кожаной кушетке, видно было, что здесь еще больной не лежал.
Сверкали стекла шкафа с разложенными на стеклянных полках инструментами.
Со шкафа наивными черными глазками смотрели желтый целлулоидовый утенок и белый заяц — игрушки для маленьких пациентов.
За столом в кремовом халате и такой же шапочке сидел Илья Николаевич.
— Можно? — спросила его Екатерина Ермолаевна.
— Прошу! — кивнул Илья Николаевич и показал на стул напротив стола. — Только ни гугу, пока я чеки подписываю, а то обязательно испорчу.
Екатерина Ермолаевна села на стул и стала смотреть, как Илья Николаевич медленно выводил свою подпись в чековой книжке.
— Ну, вот и все. — Он положил на документ полную руку с обручальным кольцом на пальце и обратился к Екатерине Ермолаевне: — А вы что скажете?
— Я должна сейчас же уехать, Илья Николаевич! — сильно волнуясь, сказала Екатерина Ермолаевна.
Илья Николаевич бегло взглянул на нее:
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего. Просто я получила срочный вызов из поликлиники.
— Удерживать не можем. Ваша добрая воля была помочь нам.
— Да и присутствие мое здесь уже бесполезно.
Илья Николаевич убрал бумаги в стол, закрыл ящик на ключ и положил ключ в боковой карман халата.
— Да. Жаль Коновалова, так жаль, что, кажется, невозможное бы сделал. И вот бессильны… — Он безнадежно развел руками. — Ну что же, Екатерина Ермолаевна, спасибо вам за все. Лошадку-то нужно, до станции доехать?
— Лошадку? — Екатерина Ермолаевна только сейчас вспомнила, что районный центр находится за двадцать километров от села. А сейчас уже вечер. — Пожалуйста, Илья Николаевич! В самом деле, без лошадки не выбраться.
Илья Николаевич внимательно посмотрел на Екатерину Ермолаевну:
— У вас что-нибудь случилось?
— Да нет, право, ничего.
Илья Николаевич встал, подошел к двери, выглянул в соседнюю комнату.
— Марьяша, — сказал он приглушенным голосом, как обычно говорят в больницах, — скажи, пусть Луку запрягают. Доктора вот на станцию срочно везти нужно.
Екатерина Ермолаевна поблагодарила Илью Николаевича, сказала, что зайдет проститься, и пошла в палату.
В палате было свежо, но все равно пахло навязчивым запахом больницы — смесью лекарств, среди которых резко выделялся терпкий запах камфоры. На ближней к двери кровати, высоко на подушках, согнув колени и выпростав руки из-под серого одеяла, лежал старый пасечник дед Игнат. Он угасал от старости. И в больнице его держали только потому, что старик был одинокий. Дед Игнат встретил Екатерину Ермолаевну равнодушным взглядом старых, выцветших глаз.