Жизнь. Кино
Шрифт:
На берегу нас поджидало все население: девять взрослых и три бесштанных пацана. Горел костер, и в котле что-то варилось.
– Ну, как там война? – крикнул мужик еще издалека. – Не победили ишшо?
– Нет пока что, – откликнулся Федор.
– А мы вас завидели и уху сварганили, – сказала молодуха. – Милости просим!
Мужики засучили штаны и взялись вытаскивать нашу ангарку на берег.
– А это у вас что? – спросил первый мужик.
– Кино вам будем показывать, – ответила Катерина.
– Кино? – поразился мужик. – Мы такого здесь и не видывали!
На самой большой в Слушке простыне
– Да вы не туда глядите! На простыню глядите, – посоветовала Катька.
По простыне поплыли высокие столичные дома, нарядные люди и сверкающие автомобили. Зрители глядели, не шелохнувшись, и даже не сразу поняли, что следить нужно за свинаркой и пастухом. А уж когда поняли, заволновались, стали за них переживать. Фильм был, как всегда, немой, свинарка и пастух пели, беззвучно разевая рты, но все сразу догадались, что они скоро поженятся.
После кино был общий ужин. Главный мужик рассказал нам, отчего деревня так называется.
– У моего деда была привычка, к каждому слову он прибавлял «слушай-ка». «Слуш-ка, парень, подмогни! Слуш-ка, жана, тащи обед!» Дед мой был известный в округе человек. Вот он уже помер, а место наше и по сей день зовется «Слушка», – рассказывал он. – Напечатали тут недавно карту, все на ней есть – и Салехард, и Ханты-Мансийск! А пониже – точка и под ней написано: «дер. Слушка»! Вот как мы прославились, – похвастался мужик.
На столе появилась четвертная бутыль с чем-то мутным. Все выпили за Слушку. И мы с Борькой тоже выпили для компании. Мне вдруг стало весело, хорошо, все мне стали нравиться – и лысый однорукий Федор, и разговорчивый мужик, и пацанята. Особенно мне понравились молодуха и Ольга, которые пели вдвоем старинные сибирские песни, а Федор старательно гудел – подпевал им басом. Пели они про то, про что всегда поют подвыпившие сибиряки – про бродягу, который Байкал переехал, и еще про то, что «жена найдет себе другого, а мать сыночка – никогда». Нас поместили в избу, самую новую из трех, и мы спали на полу вповалку. Только Ольгу, из уважения, положили на печке.
Ранним утром мы взялись за весла. День был солнечный, дул легкий ветерок, и комары не приставали. Хозяева смазали наши волдыри салом и натянули брезентовые рыбацкие рукавицы. Приветливая деревня Слушка постепенно удалялась и растаяла в тумане.
Когда солнце поднялось выше, Ольга, по городской привычке, устроилась загорать. Катька, девчонка деревенская, загорать стеснялась и только приоткрыла чуть выше колен свои белые ноги.
– Вы бы, девки, не заголялись особенно-то, – сказал Федор, – плывем к спецпоселку Урманному.
– Ну и что? – спросила Катька.
– А здесь молокане живут. У них строго. Нагляделся я на них еще на милицейской службе.
И Федор рассказал нам про молокан, что народ чистый, трудолюбивый, не курит, не пьет. Собираются – молятся, поют, а про что поют и во что верят, никто толком не знает. Но люди работящие и непьющие!
– Я бы пол-России к молоканам отослал, на перевоспитание! – заключил Федор.
Урман – это, по-сибирски, непроходимая чащоба. Так, наверное, было, пока не выслали сюда молокан. Теперь здесь
5
Заплот – глухой забор. – Ред.
– Хозяева! – позвал Федор.
И снова ни звука.
– Есть кто живой? – спросила Катька.
И снова никто не откликнулся, только истошно трещали сороки. Они так всегда предупреждают о появлении чужаков.
– Откройте! Мы из района! – потребовал Федор.
Что-то шевельнулось, хрустнуло и в щели между бревнами блеснул чей-то глаз.
– Мы от властей! – настаивал Федор. Калитка отворилась, и перед нами предстал огромный седобородый старик в холщовой самотканой рубахе и штанах. В руке он держал топор. Старик долго разглядывал нас, и взгляд его остановился на Федоре.
– Это ты власть? – спросил старик.
– Ну, я, – подтвердил Федор.
– А рука твоя где? – усмехнулся старик.
Федор не стал отвечать про руку, как тогда в Цынга-лах, и промолчал.
– Всякая власть от дьявола! – поучительно сказал старик. – Дьявол дал – дьявол взял!
– Нельзя же так, товарищ! – возмутилась Ольга. – Мы – агитбригада. Кино вам хотели показать, а потом я вам спою.
Старик на Ольгу даже не взглянул.
– Ты же знаешь, начальник, что кина вашего мы не глядим. Если приказано казать, то вон сарай. Туда идите!
Мы пришли в сарай, предназначенный для молотьбы. Пустой сарай, твердый, глинобитный пол, в углу составлены лавки.
– Вот здесь они и собираются, и поют про свое, – обьяснил Федор.
Мы повесили на стену экран, расставили лавки и стали ждать. Никто не появлялся, только по-прежнему трещали сороки. Борька потел в самодельной немецкой форме, и у него расплылись рисованные усы.
– Ой! Мы же афиши не расклеили! – спохватилась Ольга.
Тогда мы с Борькой прилепили две афиши – одну на калитку старика, а другую у колодца. И снова стали ждать. В соломе возились мыши. Хотелось есть и пить. В дверях сарая возникла девчонка-подросток, в такой же холщовой рубахе, белом платке и лапоточках. Она поставила у наших ног деревянное долбленое корытце с горячими картошками.
– Ешьте, – сказала девчонка, повернулась и ушла.
Федор задумчиво поглядел на корытце.
– А ведь в этом корыте, – сказал Федор, – они картохи мнут для поросят.
Опять возникла девчонка, но уже с крынкой кислого молока.
– И пейте, – добавила она и ушла.
Так до вечера никто и не явился. Плыть дальше, на ночь глядя, нам было не с руки. Проситься здесь на ночевку – бесполезно. Хотели было переночевать в сарае, но женщины забоялись мышей.
И мы решили, из гордости, расположиться на ночлег прямо перед домом зловредного старика. Развели костер и просидели у огня до утра. За всю ночь никто к нам не подошел и даже не выглянул.