Жизнь
Шрифт:
Жильберта приехала первой и, рыдая, бросилась на грудь подруге. Из окна видно было, как подкатывали и сворачивали в ворота экипажи. В вестибюле раздавались голоса. В комнату одна за другой входили женщины в черном, незнакомые Жанне. Маркиза де Кутелье и виконтесса де Бризвиль поцеловали ее.
Неожиданно она заметила, что тетя Лизон жмется за ее спиной. Она нежно обняла ее, отчего старая дева едва не лишилась чувств.
Вошел Жюльен в глубоком трауре, элегантный, озабоченный, довольный таким съездом. Он шепотом обратился к жене за советом. И добавил конфиденциальным
— Вся знать собралась. Похороны будут вполне приличные.
И пошел дальше, с достоинством поклонившись дамам.
Тетя Лизон и графиня Жильберта одни остались с Жанной на все время похоронного обряда. Графиня непрерывно целовала ее и твердила:
— Бедняжка моя, бедняжка моя!
Когда граф де Фурвиль вернулся за женой, он сам плакал так, словно похоронил собственную мать.
X
Печальны были последующие дни, унылые дни в доме, который кажется пустым из-за отсутствия близкого существа, исчезнувшего навеки, дни, когда при виде каждого предмета из обихода умершего ощущаешь укол боли. Поминутно на сердце падает воспоминание и ранит его. Вот ее кресло, ее зонтик, оставленный в прихожей, ее стакан, который горничная забыла убрать… И во всех комнатах разбросаны ее вещи: ножницы, перчатки, книжка, страницы которой истерты ее отекшими пальцами, и множество других мелочей, приобретающих мучительный смысл оттого, что они напоминают множество ничтожных событий.
И голос ее как будто слышится повсюду; и хочется бежать из дому, избавиться от этого наваждения! А надо оставаться, потому что другие остаются тут и страдают тоже.
Кроме того, Жанна все еще была подавлена своим открытием. Это воспоминание гнетом лежало на ней, — рана в сердце не заживала. Страшная тайна еще усугубляла ее одиночество; последнее доверие к людям рухнуло в ней вместе с последней верой.
Отец спустя некоторое время уехал, ему необходимо было двигаться, переменить обстановку, стряхнуть с себя мрачную тоску, томившую его все сильнее.
И большой дом, время от времени провожавший навеки кого-нибудь из своих хозяев, снова вошел в колею мирной неразмеренной жизни.
А потом вдруг заболел Поль. Жанна совсем обезумела, двенадцать суток не спала и почти не ела.
Он выздоровел; но в ней засела страшная мысль, что он может умереть. Что ей тогда делать? Что с ней станется? И потихоньку в душу ее прокралось смутное желание иметь второго ребенка. Вскоре ее уже целиком поглотила прежняя мечта видеть возле себя двух детей, мальчика и девочку. Мечта превратилась в навязчивую идею.
Однако после истории с Розали она жила отдельно от Жюльена. А сближение казалось даже невозможным при существующих обстоятельствах. Жюльен имел связь на стороне, она знала это; и одна мысль об его объятиях вызывала у нее дрожь отвращения.
И все же она претерпела бы их, так мучило ее желание стать матерью; но она не представляла себе, как могут возобновиться их ласки. Она умерла бы от унижения, если бы он догадался о ее намерениях; а он явно не думал о ней.
Возможно, она отказалась бы от своей мечты; но теперь что ни ночь ей снилась дочка, —
Барон уехал; маменька умерла; Жанне некому теперь было довериться, не с кем посоветоваться о своих интимных делах.
Тогда она решила пойти к аббату Пико и под тайной исповеди поведать ему о своих трудных замыслах.
Она застала его за чтением требника в маленьком садике, засаженном плодовыми деревьями.
Поболтав несколько минут о том, о сем, она проговорила, краснея и запинаясь:
— Господин аббат, я хочу исповедаться.
Он изумился и даже поднял очки, чтобы лучше рассмотреть ее, потом засмеялся:
— Однако же у вас на совести вряд ли очень тяжкие грехи.
Она смутилась окончательно и объявила:
— Нет, но мне нужно спросить у вас совета по такому… такому щекотливому делу, что говорить так вот, прямо, я не решаюсь.
Он тотчас сменил обычный свой добродушный вид на осанку священнослужителя.
— Ну что же, дитя мое, пойдемте, я выслушаю вас в исповедальне.
Но она остановилась в нерешительности, ей стало вдруг совестно говорить на такие как будто бы непристойные темы посреди благочиния пустого храма.
— Лучше не надо, господин кюре, лучше… если можно, я здесь вам скажу, зачем я пришла. Знаете, пойдемте сядем у вас в беседке.
Оба пошли туда медленными шагами. Она не знала, как выразить свою мысль, с чего начать. Они уселись.
И тут она начала, словно на исповеди:
— Отец мой…
Потом замялась, повторила еще раз: «Отец мой…»— и умолкла, смешавшись.
Он ждал, сложив руки на животе. Увидя ее смущение, он ободрил ее:
— Что это, дочь моя, вы как будто робеете; да ну же, говорите смелее.
И она отважилась сразу, как трус, который бросается навстречу опасности.
— Отец мой, я хочу второго ребенка.
Он ничего не понял и потому не ответил ей. Тогда она стала объяснять, волнуясь, не находя слов:
— Я теперь одна на свете; отец и муж не очень ладят между собой, мама умерла; а тут, тут…
Она произнесла шепотом, содрогнувшись:
— На днях я чуть не лишилась сына! Что бы со мной сталось тогда?
— Она замолчала. Священник в недоумении смотрел на нее.
— Ну, так чего же вы хотите?
— Я хочу второго ребенка, — повторила она.
Тогда он заулыбался, привычный к сальным шуткам крестьян, которые при нем не стеснялись, и ответил, лукаво покачивая головой:
— Что ж, мне кажется, дело за вами.
Она подняла на него свои невинные глаза и пролепетала в смущении:
— Да ведь… ведь… после того… вы знаете… после того, что случилось… с этой горничной… мы с мужем живем… совсем врозь.
Он привык к распущенным, лишенным достоинства нравам деревни и удивился такому признанию, но потом решил, что угадывает скрытые побуждения молодой женщины. Он поглядел на нее искоса с благожелательством и сочувствием к ее беде.