Жизненно важный орган

Ильин Владимир Леонидович

Шура оперлась руками о стол, собираясь встать, но он не дал ей этого сделать. Он не хотел, чтобы она падала из положения стоя: предвидел, что ему ее не удержать.

Инъектор еле слышно свистнул, испуская острую, толщиной с волосок, струйку бледно-зеленой жидкости, и Шура грузно осела на стуле. Рот ее открылся, судорожно хватая воздух, а потом снотворное подействовало, и она обмякла бесформенной грудой, уткнувшись лицом в стол.

Дейнин проверил у нее на всякий случай пульс – все было в порядке.

Потом достал из кармана мобильник.

– Ребята,

поднимайтесь, – сказал он, когда ему ответил хриплый, словно после сна, голос. – И не забудьте захватить с собой упаковочный мешок. Желательно с герметичной застежкой…

Потом Дейнин зачем-то оглянулся на спавшую, словно опасаясь, что она может проснуться.

Достал из внутреннего кармана обойму с ампулами цианида и перезарядил инъектор. Держа его, как пистолет, проследовал в коридор и открыл дверь комнаты.

Клон номер сто восемьдесят пять действительно был там. За неимением детской кроватки Шура расположила его в большом кресле, соорудив там нечто вроде птичьего гнезда с пологом.

Клон в самом деле все еще был жив. Он не шевелился, и трудно было определить, спит он или нет, но когда Дейнин поднес руку к страшноватому личику, то ощутил легкое движение воздуха перед носовыми отверстиями.

Живучесть мутанта была поразительной, и при других обстоятельствах Дейнин, возможно, передумал бы, прежде чем обрывать его жизнь. Это существо могло бы стать интересным объектом для научного исследования. Но в данной ситуации рисковать не стоило.

Ребенка следовало усыпить, чтобы не подвергать Центр ненужному риску.

В конце концов, задача подпольного клонирования заключалась в том, чтобы воспроизводить нормальных здоровых людей, а не уродцев, с рождения страдающих неизлечимыми болезнями и аномалиями…

Дейнин распеленал клона и вытянул перед собой инъектор. С удивлением увидел, что его рука дрожит. Он, сделавший за свою жизнь тысячи инъекций разных препаратов, не любил такие уколы. Поэтому и поручал это дело Шурочке. Ему казалось, что уж она-то не может, не имеет права комплексовать по этому поводу. Оказывается, он в ней ошибался…

Оставалось лишь нажать на спусковой крючок – совсем как при выстреле в упор. Но Дейнин почему-то не мог сделать этого простого движения.

Он вдруг явственно услышал жалобный плач, исходивший от младенца.

Этого не могло быть, но медик готов был поклясться, что слышит, как его жертва плачет! Причем плач был действительно осмысленным, словно принадлежал он не безмозглому подобию новорожденного, а уже достаточно подросшему ребенку. И в этом плаче не было ни слепого ужаса, ни злости. Только обида и безнадежное отчаяние. Словно плачущего заперли одного в темной комнате в наказание за неведомые грехи…

И Дейнин впервые в своей жизни почувствовал, как может щемить сердце от жалости…

Но в ту же секунду он испугался этого столь нового и непривычного для себя чувства. А через долю секунды рассердился на себя за то, что позволил родиться этому чувству в своей душе.

И тогда палец его сам собой надавил на спуск инъектора,

и плач сразу прекратился.

Только ни удовлетворения, ни торжества, какое обычно испытывает человек, наконец-то достигший своей цели, он почему-то не чувствовал.

Он был опустошен настолько, что не было сил стоять, и инъектор становился все тяжелее в его руке.

Когда в квартире истошно затрезвонил звонок, Дейнин даже не смог дойти до двери, чтобы открыть и впустить своих помощников, и ребятам пришлось выламывать хлипкий замок.

Он сидел в стороне на стуле, тупо наблюдая за тем, как его подчиненные упаковывают синюшное крошечное тельце в огромный, явно не рассчитанный на такие размеры трупов, пакет; как швыряют туда же тряпки и пеленки, испачканные жидкими детскими испражнениями (чтобы не оставлять следов, пояснил кто-то из ребят), как затягивают вакуумную «липучку», не пропускающую ни запахов, ни звуков, как втроем с трудом перетаскивают обмякшее тело Шуры из кухни в комнату, укладывают его на диван и заботливо укрывают протертым до дыр пледом…

Как ни странно, тот плач, который почудился Дейнину (теперь он уже не был уверен в том, что действительно слышал этот жалобный голосок), все еще преследовал его. Только теперь плач был совсем тихим, едва слышным…

Ночью Дейнин практически не спал. Ворочаясь с боку на бок, он отчетливо видел, как Шура Зарубина приходит в себя, как бродит она по опустевшей квартире, тщетно пытаясь найти своего маленького уродца, плач которого не слышен никому, кроме нее, и как потом она наконец осознает, что ее безумная попытка спасти в себе хоть капельку человечности была безжалостно раздавлена жестоким и бездушным здравомыслием окружающего мира… Потом Ярослав представлял себе, как Шура просовывает голову в петлю из бельевой веревки… или как неуклюже она карабкается на подоконник, чтобы открыть окно и прыгнуть вниз на асфальт… или как принимает целую горсть феназепама и для надежности запивает таблетки водкой…

Видения были настолько яркими и правдоподобными, словно он смотрел документальный фильм.

Несколько раз медик вскакивал с постели, трясущимися руками набирал номер телефона Шуры и в отчаянии вслушивался в долгие гудки. Однако, как, впрочем, и следовало ожидать, никто не поднимал трубку на другом конце провода.

Тогда он начинал лихорадочно одеваться, чтобы поехать туда, куда пытался дозвониться, но останавливался на полпути, с ужасом понимая, что уже поздно пытаться исправлять ту ошибку, которую он допустил накануне.

На рассвете Дейнин забылся тяжелым сном, похожим на обморок, и, когда очнулся, увидел, что впервые за много лет опоздал на работу.

В двери Центра он входил с опаской. Ему казалось: всем уже известно, что накануне произошло в квартире Зарубиной. Ему казалось, что сотрудники глядят на него со скрытым осуждением.

Однако, поднимаясь по лестнице к своему кабинету, он вдруг увидел Шуру. Она как ни в чем не бывало мыла пол, только сегодня движения ее были автоматическими, словно у робота.