Жнецы Страданий

Казакова Екатерина

Лют умирал долго, несколько седмиц. Орсана говорила – не волк парня укусил, а оборотень, но то было глупостью, днем Ходящие в Ночи спят и не ищут поживы. Но против страшной раны не помогали ни отвары, ни настои, ни заговоры. Сестра сидела возле ложа брата, гладила того по горячему потному лбу. Лишь в эти мгновенья становилось ему будто бы легче, и взгляд яснел. Но впусте. В жилу парень не пошел.

Отец, отчаявшись, заколол единственного теленка. Горячей чистой кровью животного кропили парня и дом, прося Хранителей отвести злой недуг. Но то ли Хранители не

услышали мольбы, то ли теленок показался им слишком тощим, но Лют умер. Лицом он был черен, а изувеченная рука смердела так, как не смердят и трое суток пролежавшие на жаре мертвецы.

Упокаивал брата старый колдун. Вкладывал в искусанные посиневшие уста ясеневый оберег, подвязывал подбородок тряпицей, творил заклинания. Айлиша смотрела на это и об одном только думала: если бы она умела лечить, знала, что нужно делать, Лют был бы жив. А еще поняла с ужасом, обмирая сердцем, – сколько вот таких Лютов хоронят из году в год по другим деревням и весям? Сколькие жены, матери, дочери заходятся от горьких слез. И помочь им некому. Стало в тот миг девушке горько-горько. И такой гнев разгорелся в груди, что сама себе удивилась.

Оттого-то теперь в Цитадели она столь упрямо училась грамоте, письму и счету. Оттого вставала затемно, раньше своих друзей, и читала старые свитки, царапала писалом по бересте сложные названия незнакомых трав, которые не могла затвердить с первого раза. Потом носила эти записки в холщовом мешочке и, едва выдавалась хоть четверть оборота свободной, перечитывала, шевеля губами.

Но все это не тяготило будущую лекарку. Учиться было интересно. Иным, чтобы запомнить заговор, несколько оборотов требовалось, а ей – только раз услышать. И сборы делала она быстрее прочих, и травы смешивала без подсказок, не ошибаясь, не путаясь.

Оттого и Майрико выделяла ученицу. Раньше всех дала Айлише одеяние целителя и вот уже стала брать с собой на лекарскую делянку, разбитую у подножия башни. Ох, и отличалась эта делянка от той, что обихаживала старая Орсана! Ни одного оберега не нашла здесь Айлиша. Ни одна ладанка не раскачивалась на ветках, отгоняя зло. Даже пчелы не залетали сюда. Однако же, несмотря на все, травы тут росли на диво густо, а цвели буйно, дурманя терпким ароматом. Как же так-то?

Наставница в ответ на это ответила:

– Все в свое время узнаешь. Знания еще четыре года перенимать, ты покуда и сотой части не ведаешь.

Девушка только ахнула про себя – стало быть, наука ее вся впереди? И сердце сладко затрепетало от предвкушения. Скорей бы! До глубокой осени будущая целительница пропадала то на делянке, то в лесу близ Цитадели. Иногда даже казалось, будто сами травы узнают ее, льнут к рукам, ласкаясь. Ни колючий шиповник, ни злая крапива, ни острый осот не чинили ей боли, не оставляли ни царапин, ни волдырей, ни порезов.

В первую зиму своего послушания Айлиша училась делать настойки и целебные взвары. Сколько раз тогда к ней приходили измученный перхотой Тамир или Лесана с безобразными кровоподтеками по телу… Не счесть.

И хотя Майрико строго-настрого запрещала выученикам лекарствовать, Айлиша, на свой страх и риск, выносила под рубахой то склянку со снадобьем, то травки для отваров или припарок. И поймана ни разу не была.

А еще крефф учила послушницу творить мази и притирки, от которых волосы становились нежнее шелка, а тело белее ландыша. Умоешь лицо особым настоем, и кожа делается гладкой, чистой, едва не сияет.

Словно в подтверждение этих дум луч скупого осеннего солнца упал на руку девушки, замечтавшейся над охапкой сушеных трав, и юная целительница впервые за долгое время заметила, как изменились ее ладони. Пропали мозоли и трещинки, не стало цыпок, с детства привычных и уже въевшихся в кожу, а сами огрубевшие от деревенской работы длани сделались мягкими, нежными, словно никогда не знали тяжкого труда – не держали ни мотыги, ни серпа, ни вил. Как эта рука отличается от руки Лесаны! У той костяшки пальцев вечно сбиты, а от запястья до плеч вся кожа черна от синяков. Иной раз синяки темнеют даже на скулах. Про Тамира и говорить-то боязно.

Частенько, кидая вороватые взгляды на парня, когда тот снимал рубаху, Айлиша видела на его спине следы кнута. Но он ни словом не жаловался на наставника и никогда не просил облегчить боль.

А сколько раз лекарка слышала, как по ночам Лесана украдкой всхлипывала, спрятав лицо в тощей подушке! Отчего она плакала? Девушка стеснялась спрашивать, раз не рассказывает, значит, не хочет. Как тут подступишься? Оно ведь и так понятно – нелегко ей одной среди парней. Да и Клесх зол в учении, у него всякая вина виновата, спуску не дает. Не оттого ли стала подруга молчаливой, угрюмой, и взгляд по временам такой колючий…

От этих мыслей больно екнуло сердце. Целительница забыла про травы и уставилась в пустоту. Как же она, глупая, до сего дня не замечала, сколь сильно ее жизнь отличается от жизни друзей? Ведь наставница ни разу не то что не ударила, слова худого не сказала ей с тех пор, как учить начала!

Девушка закрыла лицо ладонями и замерла. Вдруг сделалось невыносимо стыдно перед Тамиром и Лесаной. Почему? Вроде бы не было ни в чем ее вины. Но сердце не обманешь. Вины, хоть и нет, но ведь и заслуги тоже. А ну как попади она в обучение к такому, как Клесх? Смогла бы молча терпеть?

Айлиша выглянула в узкое окно, надеясь, что тепло солнца разгонит мрачные мысли. Нет. Вместо этого она увидела, как внизу во дворе к столбу для наказаний привязывают нескладного парня, одетого в серое платье. Из колдунов. Знать, опять или Лашта, или Донатос лютуют. Сейчас пороть будут, как пару седмиц назад Лесану.

До сих пор целительница помнила безжалостный свист кнута, вспухающие борозды на белой спине и то, как извивалось полунагое тело… А потом ночью юная лекарка, борясь со слезами, выхаживала подругу. К целителям идти Клесх запретил. Сказал, так лучше запомнится. Куда уж там! В голос бы кричала, не догадайся Тамир ей в зубы сложенную вчетверо холстину сунуть, да и ту едва не прогрызла.