Жоэль и Поль
Шрифт:
– Ты думаешь, самое страшное – потерять? Самое страшное – это забыть, что ты потерял, самое страшное – это вечное осознание собственной не принадлежности к этому миру. Агония в том, что ты уже существуешь.
– Я существую – это агония? Так, зачем, Господи, или кто бы ты ни был, зачем я живу? Зачем все это?
– А если не это, то что еще? Что у тебя было бы, кроме?
– Ничего.
– Тебя бы это ничего удовлетворило?
– Не знаю. Все, что я хочу – это освободиться.
– Ты свободен, иди.
– Идти куда?
– Не знаю. Ты свободен – иди.
– Идти куда?
– Как куда?
– Да ты же тот, кто поработил, ты тот, кто создал этот огонь, тот, кто его отнял. Как я теперь, зная все это, буду свободным?
– А что тебе мешало быть свободным до того?
Поль задумался. Пот стекал, а лоб превратился в кусок лакированного дерева, на котором отливал свет помпезной люстры. Он, наверное, впервые захотел напиться как жалкий моряк, потерять все ориентиры и просто однажды не проснуться, без всех этих вопросов, без всех этих «нужно» и «должен».
– ТЫ! ТЫ! ТЫ! ТЫ мешал! Ты мне и мешал! ТЫ, все твое существо мне мешало!
– Я всегда был и буду. Так кто же мешал? Кто тебе, черт тебя подери, мешал? Кто?
Голос звучал в комнате, звучал и топтал жуков где-то на подкорке головного мозга, давил их тельца и проливал желтую жижу на пульсирующие извилины. «Кто?», « Кто?»
– Я! Я! Я! Я сам себе мешал! Освободи меня от этой агонии! Прошу, освободи меня от этой боли!
– Я не властен. Человек дал тебе жизнь, став богом, и ты стал богом, обретя жизнь.
В голове у Поля мир превратился в круглую комнату с треклятыми колоннами и треклятой лепниной и безобразным, давящим голосом откуда-то сверху! Все стало отвратительным и постылым, как протез на ноге калеки в далеком пути.
– Тогда оставь же ты меня в покое? А? Оставь тогда в покое?
– Я не могу.
– Почему? ДА почему же?
– Потому что я должен знать, умеешь ли ты нести ответственность за свою жизнь. Если я пойму, что умеешь, то дам тебе все бразды правления. Все, что я видел до этого, было ничто иное как безответственность, грубость, невежество, злость и дыра. Ты дыра, вот что я вижу! Зияющая дыра.
– Дай нам шанс. Нам с Жоэль. Если даже это будет значить один последний день – пусть так! Пусть у нас будет один последний день. Пожалуйста, дай нам один последний день!!!
– А что, если я дам тебе этот день? Что с того?
– Я прошу пожертвовать наши жизни с Жоэль ради спасения нашего создателя. Ради того человека в очках и с мокрым лбом, с нежными, слегка розовыми руками. Пусть мы заплатим всем ради его жизни. Один день нашей жизни и полное уничтожение нашего мира в обмен на его долгую и счастливую жизнь?
– Зачем тебе это?
– Если я не человек, если нет у меня ни матери, ни корней, я предпочту отдать себя и свою возлюбленную ради создателя, нежели вечно доказывать, что я человек, и что в груди моей бьется сердце.
– В зале повисла гробовая тишина, такую тишину испытывают дети, когда попадают на мероприятие, затеянное взрослыми и еще не оформленное и не открытое, мероприятие, где бегают официанты и звенит металл.
– Да будет так!
Все пропало. Исчезло. Думаете, есть смысл в их жизнях? Кому была нужна эта любовь? Этот Поль, идеальный и порочный, эта Жоэль, невротичная и мягкая? Думаете, Поль совершил
Глупое существо, думающее, что на него смотрят, пока дым его лживых побед вздымается в воздух? Или был он чист в своем поступке, как слеза девочки из Уганды, теряющая жизнь под телом солдата, полного похоти? Думаете, на это есть ответ? У Поля был ответ. Ответ был прост. Он ровным счетом ничего не знал, он был благодарен тому человеку в очках в роговой оправе. Он был благодарен, и это была его соломинка. Он не верил никому из тех, кто приходил к нему, ни голосу, ни пространству, ни времени, ни урагану. Он верил человеку на крыльце, поросшим мхом и ради него он был готов на все. Этот человек был просто частью, не вертикалью и даже не фундаментом, он был его отцом и матерью, он был неосознанным, единственным светом. И пусть соломинка будет такая, потому что другой, если честно, у него не было. У Поля был один день с Жоэль. Один день.
– Я благодарен тебе. Я лишь хочу попросить еще кое-что.
– Для себя, не так ли?
– Нет. Для Жоэль.
– Что же это? Вечная жизнь? Жизнь человека?
– Нет. Пусть она проживет один день, не помня всех страданий и откровений, через которые она прошла.
– Это как же? Вздумал вершить, что кому отпущено прожить?
– Нет. Просто прошу на себя взять всю ношу. Я готов нести ношу свою и ее ношу, и пусть все это будет ради того человека в душистом лесу. Ради его рук, ради этого крыльца, ради топота копыт, ради него.
– И что, для себя ты ничего не попросишь?
– Это все.
– Да будет так.
Как оглушительно было в зале, вершились жизни. Этот разговор был похож на мгновение между тем, как один заносит нож, другой открывает грудь, и нож с треском костей вонзается в плоть.
– Тогда давай же не будем медлить.
Чего стоят две жизни? На каких весах их можно взвесить, и какого размера должны быть эти самые весы? Так или иначе, жизни Поля и Жоэль были взвешены на невидимых божественных весах, и выбор был сделан. Поль путешествовал, попадая в межмирье и встречая бестелесных духов, но в самом конце его путешествия Поль встретился с жестоким, непреклонным и злобным созданием. На последней ступени своих открытий Поль встретился с самим собой. Голос, нисходящий с потолка, как проворные паучки, расползающийся по всему пространству залы, принадлежал ему самому. Поль никогда этого не осознает, он будет уверен до последнего своего вдоха, что на протяжении всего своего пути с ним боролся некий эфемерный Бог, некий бесплотный вершитель судеб.
Сколько бесконечного счастья и беспечной радости в последнем дне. Более нет ни длинной жизни, ни проблем, с которыми предстоит столкнуться, нет старения, потерь. Ровно один день и он будет таким, каким ты пожелаешь и после сна не наступит утро, все просто кончится.
Поль и Жоэль появились на свет, как мыльный пузырь, но довольно счастливый и самодостаточный мыльный пузырь. Жоэль и Поли были составляющими, некими кристаллами стареющего инженера, но самыми чистыми из всех представленных в его ассортименте. Кристаллизованные частицы света, эссенция доброты и милосердия – они были туманным детским чудом.