Жонглеры

Му Глория

– Поплачь, тебе легче станет, – сказала Виви.

Я вытерла кисть, бросила в банку. Откинула голову, рассмеялась. Артюша тоже заулыбался. Виви встала с колен, защелкала пальцами, пошла к нам, пританцовывая, вращая бедрами.

Мы смеялись, танцевали втроем под арабские барабаны, собаки тоже развеселились, скакали вокруг, скулили, толкались.

Все-таки саундтрек, думала я, любовь – это музыка. Музыка разная бывает. А жизнь – вот она.

А через неделю позвонила Лёля. Оля,

Оленька.

– Глория, здравствуйте… Это Ольга… Вы… меня помните? Приезжайте… приезжайте к нам, пожалуйста… – И плачет в трубку, сдерживается, но я же слышу. Тоненько так, как котенок.

Я подхватилась и поехала. Ни о чем не думала, хотела видеть.

Дверь открыла она, Оленька. Глаза заплаканные, дергает покрасневшим носом, смешно, как кролик.

Милый мой, лютый, несгибаемый, не умеющий отступать, тупо нарвался на драку в подворотне. Били арматурой, похоже, трое, не меньше. Глаза заплыли, нос сломан, губы разбиты, размазаны по лицу – страшно смотреть.

– Врач был? – спрашиваю.

Оленька мотает головой:

– Нет… Не хочет… Не разрешает… – и ревет.

– Ладно. – Беру телефон, начинаю набирать номер.

– Ты… куда… звонишь? Гло… паршивка… не смей…

– Лежать. Плохая собака. Да не дергайся ты, Вовке звоню… Владимир Викторович? Здравствуй… Да, я. Да, по делу. Беда у меня. Кобеля избили на улице… Ну, известно, какого кобеля… Нет, руки-ноги целы, ребра, может, переломаны. Нос сломан. Почки отбиты. Кашляет кровью, ссыт кровью… Вчера… Ага. Ага. Спасибо… Ждем, спасибо.

Милый мой заползал в простынях, в горле заклокотало, на губах появилась розовая пена.

– Он умирает, умирает! – завыла Оленька.

– Тихо, тихо. Никто не умирает. Смеется он. Привыкай, он смешливый. Что ж ты его не раздела, не обмыла? Присохло все…

– Не дает… Не пуска-а-а-а-е-е-ет… Не трогай, говори-и-и-ит… И-и-и-и-и-и-и. – Оленька горько заплакала, утираясь рукавом, как кошка лапкой.

– Ну, не плачь, все будет хорошо. Все хорошо. Да его палкой не убьешь, даже если и захочешь. Ну-ну. Поди вот водички вскипяти, а? Давай я приду сейчас.

Оленька кивает, всхлипывая, уходит на кухню.

Я наклоняюсь над милым над моим, осторожно глажу по слипшимся от крови волосам:

– Ох и баран ты, хабиби… Ну баран… Девку напугал…

Он снова булькает горлом, хватает за руку, целует пальцы разбитыми, сухими губами.

Чайник засвистал, я ушла на кухню, пошарила по полкам, заварила сонного зелья.

– На, отнеси ему.

Но Оленька вжалась в подоконник, испуганно мотая головой, – бедный маленький белый кролик.

Ладно, пошла сама, подняла милого моего на плечо (вот когда пожалеешь, что сиськи не выросли хотя бы третьего номера. Положила бы буйну головушку на мягкое, в сиськах любому спокойно лежится, а так – ключицы торчат, неудобно). Напоила, уложила, обтерла лицо водой с уксусом,

стала срезать одежду, как с покойника, отмачивая перекисью там, где на кровь прикипело.

Оленька помогала толково, без суеты. Нос заострился, глаза сухие – храбрая девочка, просто не привыкла к такому.

Потом Вовка приехал, толстый, красивый, голова круглая, как футбольный мяч, ручищи как у мясника, и здоровый, здоровенький, просто пышущий здоровьем, словно сдоба – жаром.

– Ну, что тут у нас?

Сдернул простыню с моего сокровища, языком зацокал. Дальше там было еще красивше – по всему телу вспухшие черные и багровые полосы, ссадины, кровоподтеки. Чисто Кандинский.

Долго осматривал, ощупывал, потом нацепил на нос смешные круглые очки, сел писать.

– Ну что я тебе скажу? Каркас цел, ливер отбит, конечно, весь… Дурак ты, Костя. Слышишь меня? Тебе сколько? За тридцатник уже? А? Связки не те, кости не те… Восстанавливаться будешь долго… И с каждым разом – все дольше…

– Иди в жопу.

– Спасибо. Мне и тут неплохо. Гло, смотри, значит, это без рецепта не дадут, поэтому вот, а это бы надо, но я выписать не могу…

– Ничего, я у мамы попрошу.

– А, да. Забыл. Ну, тогда я тебе еще два наименования пишу, скажешь маме, она знает… Ну всё. Побежал я. Больные ждут.

– Спасибо тебе, Владимир Викторович.

– А вы что же, и не перевяжете его, и ничего? Так и бросите? – В голосе Оленьки пробивалась паника.

Вовка вопросительно на меня посмотрел, и я сказала:

– Это его девушка.

– А. – Вовка поправил очки. – Могу в простыню завернуть – и в формалин. Для сохранности. Девушка, милая, вы же видите, он весь – котлета отбивная. Будете примочки делать, мазь вон я оставил… Да вы не волнуйтесь так, это же не люди, это куклы гуттаперчивые… Отлежится, ничего с ним не будет. Вон Гло – двух лет не прошло, вся поломанная была, на костылях еле ползала. А сейчас – конфетка, не девушка. Каблуки, осанка – балетная, а? Видите? Не переживайте. Встанет и пойдет. Ну всё. Бегу-бегу. Дай поцелую, ласточка моя. Завтра позвони, доложишь, как тут этот доходяга…

Я поцеловала Вовку в пухлую щеку и спросила:

– Вызвать тебе такси?

– Нет. Я на колесах. А, ты же не видела… Ну в окошко хоть выгляни, посмотри, какую я себе машинку прикупил.

Высунувшись по пояс в кухонное окно, я махала Вовке вслед.

Да, когда я переломалась и лежала в больнице, милый мой меня не бросил. Бегал каждый день, водил своих друзей-лабухов (спал с кем попало, а дружил вот почему-то с одними музыкантами), привел как-то целый духовой оркестр под окна, а в другой раз три заезжих грузина проникновенно, а капелла, исполняли у моей койки «Раненый Чапаев по морю плывет…» И позже не бросил, хотя я не очень-то годилась для любви – костыли, спина не гнется, пластика небрежно собранной марионетки.