Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Вывод такой, что, если военным министром будет Терре, значит, я им не буду, а если не Терре — тогда, возможно, портфель достанется мне.
Рафте счел, что сделал достаточно и совесть его может быть спокойна: он был человек отважный, неутомимый, самолюбивый, столь же хитроумный, как его хозяин, и вооруженный лучше него, поскольку он был разночинец, существо подчиненное, и эти два изъяна в броне чрезвычайно обострили в нем хитрость, силу, сообразительность. Видя, что хозяин твердо уверен в успехе, Рафте решил, что
— Ну, монсеньор, — сказал он, — поспешите, не заставляйте слишком долго ждать, это послужило бы дурным предзнаменованием.
— Я готов. Еще раз, кто там?
— Вот список.
Рафте представил хозяину длинный список, в котором тот с удовлетворением прочел самые громкие имена, принадлежавшие знати, судейскому сословию и финансовому миру.
— Что скажешь, Рафте, я начинаю пользоваться успехом?
— Чудеса творятся на белом свете, — отвечал секретарь.
— Смотри-ка, Таверне! — произнес маршал, пробегая глазами список… — Что ему здесь нужно?
— Понятия не имею, господин маршал; ну подите же к посетителям.
И секретарь почти силком вытолкнул хозяина в большую гостиную.
Ришелье мог быть доволен: прием, который был ему оказан, удовлетворил бы и притязания принца крови.
Но вся эта хитрая, искусная, лукавая любезность, присущая эпохе и обществу, которое мы описываем, пришлась в этом случае весьма некстати, потому что утверждала Ришелье в жестоком самообольщении.
Согласно приличиям и требованиям этикета все избегали при Ришелье слова «министр»; лишь немногие храбрецы отважились на слово «поздравления», да и те понимали, что не следует слишком упирать на это и что Ришелье едва ли на него ответит.
Этот ранний визит был для всех простым жестом, чем-то вроде приветственного поклона.
В ту эпоху нередко бывало так, что самые широкие круги легко и единодушно улавливали тончайшие оттенки смысла.
Несколько придворных дерзнули выразить в разговоре какое-нибудь желание, просьбу, надежду.
Один сказал, что ему хотелось бы получить губернаторство где-нибудь поближе к Версалю. Он, дескать, рад поговорить об этом с таким влиятельным человеком, как герцог де Ришелье.
Другой уверял, что Шуазель трижды забывал о нем при представлениях к ордену; он выражал упование на память г-на де Ришелье, которая могла бы способствовать освежению памяти короля, потому что теперь все препятствия к королевской милости исчезли.
Словом, маршал с упоением выслушал добрую сотню просьб, более или менее корыстных, но облеченных в крайне искусную форму.
Мало-помалу толпа рассеялась; все удалились, дабы не мешать г-ну маршалу в его важных трудах.
В гостиной остался один-единственный человек.
Он не приблизился к Ришелье прежде, вместе с другими, он ничего не просил, он даже не представился.
Но когда ряды посетителей
— А, господин де Таверне! — процедил маршал. — Очень рад, очень рад!
— Я ждал своей очереди, герцог, чтобы принести тебе самые искренние, самые сердечные поздравления.
— Вот как, в самом деле? С чем бы это? — возразил Ришелье, которого сдержанность его посетителей обязывала к скромности и некоторой таинственности.
— А как же, с твоим новым постом, герцог.
— Тише! Тише! — отвечал маршал. — Не стоит об этом говорить, ничего еще не решено, все только слухи.
— Однако же, любезный маршал, множество народу придерживается того же мнения, что я: твои гостиные были полны.
— Право, не знаю почему.
— Зато я знаю.
— Что ты знаешь? От кого?
— Могу сказать очень немногое.
— Что же?
— Вчера я имел честь свидетельствовать свое усердие королю в Трианоне. Его величество заговорил со мной о моих детях, а под конец сказал: «Вы, кажется, знакомы с господином де Ришелье? Передайте ему мои поздравления».
— А! Его величество так вам сказал? — воскликнул Ришелье, раздуваясь от гордости, словно эти слова были тем самым официальным назначением, которое, по мнению Рафте, могло задержаться или вообще не последовать.
— А потому, — продолжал Таверне, — я догадался, в чем тут дело; впрочем, это было нетрудно: весь Версаль так и кипит, и я поспешил сюда, дабы, повинуясь королю, принести тебе поздравления и, повинуясь велению сердца, напомнить тебе о нашей старинной дружбе.
Гордыня опьянила герцога: такова природа человеческая, и самые светлые умы не всегда могут противостоять этому пороку. Таверне показался ему одним из тех просителей последнего разбора, бедняков, замешкавшихся на пути к преуспеянию, которым бессмысленно даже покровительствовать, а главное, которые представляют собой бесполезное знакомство: на них только досадуешь, когда они через двадцать лет выныривают из безвестности, чтобы погреться в лучах чужого успеха.
— Понимаю, — весьма нелюбезно буркнул маршал, — сейчас последуют просьбы.
— Ну вот, ты сам догадался, герцог.
— А! — протянул Ришелье, усаживаясь, а вернее, разваливаясь на софе.
— Как я тебе говорил, у меня двое детей, — продолжал Таверне, который, будучи хитер и изворотлив, заметил холодок в обращении своего старого друга, но тем решительнее пытался найти к нему подход. — Моя дочь совершенство красоты и добродетели, и я горячо ее люблю. Она у меня пристроена на службу к дофине, которая весьма к ней расположена. Поэтому о ней, о моей красавице Андреа, я с тобой говорить не стану: она уже вступила на поприще и находится на пути к преуспеянию. Кстати, ты видел мою дочь? Я еще не представлял ее тебе? Ты ничего о ней не слышал?