Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Полную силу набрали голоса, до сердечной дрожи поднимая воодушевление проходивших ополченцев, когда стал взывать хор:
Тако и мы ныне, друзи и братия, Пострадаем купно За веру православную, И за святые обители, И за благоверного царя, И за народ православный...Клятвенно
Кузьма следил за проходящей мимо него ратью. Волглый, мягчающий ветерок обвевал его лицо, несло духом талым и терпким, с горчинкой. Весна уже начинала своё действо всерьёз. И лёд под копытами лошадей не звенел, а, рыхлый и ноздреватый, шуршал и слабо похрустывал, но был ещё крепок: можно не тревожиться.
И Минин смотрел только на ратников, довольный тем, что войско снаряжено на славу. Не пропали даром его усилия. И одёвка, и обувка, и оружие, и даже пушечный наряд — всё честь по чести. Вон и посадские выглядят не хуже иных дворян. Их-то, своих, особо придирчиво стал оглядывать Кузьма.
Озоровато поклонившись на ходу Минину, буянный Стёпка Водолеев крикнул товарищам:
— Ну-тка, соколики, не осрамимся перед нашим атаманом! Ну-тка, затянем походную!
Густо да мощно начал Потеха Павлов, и за ним подхватили дружным хором:
А не сильная туча затучилася, А не сильные громы грянули: Куда едет собака крымский царь? А ко сильному царству Московскому...— Эх, стара погудка! — запротивился шагающий с боевым топором на плече развесёлый Шамка. — Да и не про нас она.
— А ты пой, — сердито осадил его Петька Оксёнов. — Новых-то ещё не измыслено, чай. Под ногу и старая сойдёт.
Шли и шли перед Мининым его надёжные соратники, его добрые знакомцы, его други, перед которыми он готов был снять шапку. И он приветно кивал им, в раздумчивости похлопывая по шее своего конька. Отрадно ему было ощущать себя в единой связке со всем милым его сердцу людом.
И вдруг заныло оно, сердце, по оставленному дому, по берёзе у ворот, где в грозу ему привиделся преподобный Сергий, по беспутному Нефёдке, по незадачливым братьям, по тихой и домоседливой Татьяне Семёновне, Танюше. Он приложил козырьком руку ко лбу и стал смотреть на гору, пытаясь там, в толпе, разглядеть жену. Он угадывал по одежде и стати многих — чужих матерей, жён, сестёр, сострадая им и деля с ними печаль, которая была понятной и дорогой ему. Он увидел множество печальниц, но жены, как ни напрягал глаз, не приметил, словно она, затерявшись, растворилась во всех.
Часть третья
КУПНО ЗАЕДИНО
ГЛАВА
1
Не сухая солома вспыхнула — разбушевались страсти в казацких таборах под Москвой. От посланной в Псков депутации пришла грамота, подтвердившая истинность слухов о живом и невредимом государе Дмитрии Ивановиче, и ошеломительная весть потрясла земское войско.
Кто и не верил — хотел поверить. После зимнего курного житья всяк жаждал перемен. Тяготы неурядства донельзя измаяли. Кое-кто не единожды с покаянием помянул ляпуновскую взыскливость. Да толку что, коль сыстари дурь поперёк разума бежит! Ныне без порядливого воеводы дела вовсе наперекосяк шли. Многие подступы к Москве всю зиму были открыты — никакой бережи. В станах же ни от барышников, ни от бражников, ни от мерзких кобников-лукавцев, ни от блудных жёнок нет отбою. Содом и столпотворение вавилонское. Может ли статься хуже, когда войско — не войско и всяк в нём ни то ни сё, ни служилый — ни отпущенный, ни Богу свечка ни чёрту кочерга? С уздою скверно, а без узды пагубно.
Раздражённые, как поднятые из берлог недоспавшие медведи, с набряклыми желчными лицами и спутанными бородами, в пропахших печным дымом мятых кафтанах служилые низы станицами сходились на коло.
Хлюпала под сапогами студенистая жижа раскисшего мартовского снега. Смешивались в мозглом воздухе сипатые голоса донских, волжских да украинских казаков.
— Какого-никакого, а царя подай!
— Инакше не можна.
— Аль и воровской гож?
— И воровской, коль с умом. Жита небось дешевле не бывало, неж при расстриге.
— Всяка дешевизна перед дороготнею.
— Оно, едрена вошь, и встало дорого: себя кой год истребляем!
— Нет, братцы, сумно мне. Я сам в Калуге панифиды царику пемши. Отрублену главу с туловом не сведёшь, мертва да жива вода надобны.
— Плетут калики перехожие. Матюшка Верёвкин-де, дьякон заяузский, в царя обрядился.
— Це не може бути.
— Впрямь. Нешто Матюшка? Исидорка!
— Волосат без головы, а усат без бороды.
— Полно, так вашу, изгаляться. И без того всё в глум перевели.
— Ты, дядя, чего взъелся? Шуток не разуметь?
— Каки те тута шутки, сучий сын! Выбрал саму пору!
— Всяк человек ложь, а мы тож.
— Пра, ён же, ён самый во Пскове-то! Наших посланцев не проведёшь — всё в Тушине при ём служили.
— Не писали они, сюды он не сподоблятся?
— Не сподобится, чай, коль не присягнём.
— Присягнём, казаки! На святом кресте и Евангелии.
— Присягнём, чтоб пусто было боярскому отродью в кремлёвских стенах!
— Неуж атаман спустит?
— Кто?
— А Заруцкой-та! Поял бабёнку, а ныне ему ответ пред цариком держать. Так, поди? Вот и не спустит нам Заруцкой.
— Окстись! Не ври на атамана.
— Ей-ей, попомнит он.
— Ах, кую ти матерь! Коли царь явлен, страшен ли Заруцкой?
— Взыщет.
— Пущай тронет! Чать, мы не пужливы и не безруки!
— Оно эдак, ан дураков и в алтаре лупят...
— Скидай шапки, народ! Присягу чинить станем.