Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Сняв с головы шлем, а за ним шерстяной подшлемник, он размашисто перекрестился на киот с погасшей лампадкой, опустился на лавку у слюдяного оконца и только после этого взглянул на балахнинского воеводу Голенищева. Тот развалисто сидел за неприбранным грязным столом, серое одутловатое лицо было потным, волосы слиплись, висели на челе спутанной куделью. Густо несло винным перегаром. Встретившись глазами с Алябьевым, он хотел что-то сказать, но тут, словно треснув, замолчал последний колокол на церкви.
— Кончилася твоя обедня,
— Пропади всё пропадом, — вяло тряхнул тяжёлой головой Голенищев.
— Узрели — худо у тебя, — словно не услышав его, продолжал Алябьев. — Без почёта ты нас встретил, без пальбы. Где твой пушечный наряд? Где ров-то перед острогом?
— Наряд? — смурным взглядом посмотрел воевода. — Ужели у меня наряд? Старые пушчонки, а к ним и зелья нет.
— А ров?
— Какой ров, прости господи! — заперебирал пухлой рукой схватцы-застежки на мятом кафтане Голенищев. — Небось ведаешь сам, что на низах, на болоте стоим. Все ямы водой всклень заливает. Застыла вода, и заместо рва — гладь.
— Пошто же войной на нас пошёл, раз кругом поруха у тебя?
Голенищев потянулся к ковшу, судорожно отхлебнул из него. Пот покатился мутными градинами по лицу.
— Пью, а не пьянею, — то ли подивился сам себе, то ли подосадовал воевода. — Всюду смута, даже челядь от рук отбилася. Вот вы знаемому Шуйскому, а мы незнаемому Дмитрию крест целовали. Ано веры ни у вас, ни у нас нет. Всё едино — смута. Тяжко душе-то...
— Оно и не диво, — гнул своё Алябьев.
— Поспешил Тимоха, — впадая в хмельную сонливость, скрежетнул зубами Голенищев. — А то бы по-иному дело стало. Поспешил, первым хотел славу добыть. Нет бы обождал дня два... Понеже бы он с одного боку, а князь Вяземский с другого навалилися... Поди, князь-то днесь уж к Нижнему подходит.
— Брешешь! — неожиданно резво вскочил с лавки Алябьев.
Голенищев хрипло, с издёвкой реготнул.
Кто-то шумно протопал по сеням, распахнулась дверь. Алябьев подслеповато взглянул на вошедшего, не разглядел в скудном свете.
— Кто таков?
— Али не признал, Андрей Семёнович? Ждан я, Болтин. — Молодой рослый ратник, лихо примяв меховую шапчонку на пышных волосах, с простодушно молодцеватым видом шагнул к воеводе. Алябьев сразу вспомнил, как тот горячил коня, вырываясь из рядов в погоне, — петушист, неосторожен дворянчик, того гляди — голову сломит.
— С какой вестью?
— Казанские люди с нашими сцепилися. Беды бы не вышло.
У самой двери Алябьев обернулся к Голенищеву, сказал сурово:
— В Нижний готовься, ответишь за измену твою государю.
На крыльце наказал стрельцам:
— Стеречь пуще глазу!
2
В
— Не замай! — баском кричал встрёпанный детина теснившему его вёртким конём Микулину.
Стрелецкий голова явно потешался над по-медвежьи неуклюжим юнцом, словно затеял с ним игру, которую, изловчившись, мог закончить молниеносным ударом сабли. Позади него, привставая на стременах, вытягивали головы улыбающиеся стрельцы.
— Уж я тебя попотчую, — обещал Микулин детине. — Сведаешь, каково вступаться за изменников.
— Нежли их воевать? — уверенно вышел навстречу, отстраняя плечом детину, ратник с топором. — Их?! — И он кивнул на избёнки, из-за которых высовывались испуганные лица баб и ребятишек. — Побойся Бога да норов безумный укроти. Кого зорить вздумал?
Взгляд встретился со взглядом, как сталь ударилась о сталь. Микулин отвёл глаза. Не раз ему приходилось лицом к лицу встречаться с супротивником. И в астраханских калёных степях, и под Царицыном, и под Казанью, где он под началом воеводы Шереметева недрогнувшей саблей утихомиривал смутьянов. Всякий, кто осмеливался перечить, разрубленным падал под хряским, с оттяжкой нанесённым ударом.
Рука уже напряглась для замаха, но сперва ему захотелось чем-то унизить жертву. Он сызнова тяжёлым взглядом вперился в ратника и сызнова словно ударился о неустрашимый ответный взгляд.
— С перемётчиками заедино, — зарычал, брызгая слюной, разъярённый Микулин. — С ворами! По Ивашке Болотникову заскучал, пёс!..
Но вместо того чтобы взмахнуть саблей, он бешено развернул коня.
— А ну запаливай солому, ребята! Поджигай воровское гнездо да зараз и оных смутьянов поджарим...
Алябьев с Болтиным поспели в самую пору, когда уже задымились труты. Нижегородский воевода властным жестом остановил поджигателей и, утишающе посмотрев на Микулина, подъехал к мужикам. Те торопливо поснимали шапки.
— Чей будешь? — обратился он к ратнику с топором.
— Кузьма Минин сын, — назвался тот.
— Наш человек, нижегородский, — заторопился известить воеводу Болтин, — из торговых людей...
— Пошто торговлю оставил? — спросил воевода.
— Не время торговать, — рассудительно отвечал ратник, — зане ты сам, воевода, на Соборной площади охотников скликал: некому-де Нижний оборонить.
— Верно! Ан смуту затеваешь.
— К чести ли нам разбойничать, коль сами супротив воровских лиходеев поднялися? — затвердел голос Кузьмы.