Жребий вечности

Сушинский Богдан Иванович

Браун удрученно молчал, он был крайне разочарован их встречей и даже не пытался скрывать этого.

– В науке, в исследовательских работах своих, Шернер, мы неминуемо будем полемизировать. И это совершенно естественно. Однако не надо быть провидцем, чтобы предвидеть, что эта война закончится не только крахом германской армии, она завершится крахом самой Германии как государства. Нас буквально разорвут на части, затопчут и выжгут, а всех тех, кто создавал оружие возмездия, то есть таких пенемюнденских умников, как мы с вами, скорее всего, перевешают. То ли враги наши, из чувства мести,

то ли наши нынешние покровители – чтобы наши мозги и наши идеи не достались врагу.

– Так что вы предлагаете? Уже сейчас, еще до краха Германии, бежать в Англию вслед за Гессом?

– Я не предатель и не безумец, маркграф Шернер. Существует и более близкая и реальная угроза. Если вы потребуете солидного государственного финансирования своих разработок – а вы их, конечно же, потребуете, – то в конечном итоге денег не хватит ни на ракетную, ни на дисколетную программы. Мы с вами окажемся не в состоянии решать военные проблемы страны, а значит, дадим проглотить себя тем, кто и сегодня уже неплохо зарабатывает на строительстве самолетов, танков и субмарин. Геринг, Дениц и танковые генералы только и ждут, чтобы наброситься на нас, как на бездарей и расхитителей народных денег, которые только и способны, что убаюкивать фюрера и весь германский народ баснями о создании некоего оружия возмездия. А такие обвинения в нашей стране обычно заканчиваются концлагерем или петлей во дворе гестаповской тюрьмы. Я достаточно ярко обрисовал вам нашу общую перспективу, Шернер? Подчеркиваю: общую!

– Ярко, но не очень убедительно.

– То есть вы ждете, когда я стану вам угрожать… – констатировал Браун, давая Шернеру возможность возродить в своей памяти пенемюнденскую молву о жестокой мстительности Ракетного Барона и о его особом умении убирать со своего пути каких угодно конкурентов и недоброжелателей. Браун прекрасно знал об этих слухах, однако не только не пресекал их, но, наоборот, всячески поддерживал, исходя из принципа римских цезарей: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!»

– А вы действительно решитесь угрожать мне? – сделал Шернер ударение на слове «решитесь», и при этом оба конструктора возродили в памяти облик одного и того же человека – личного агента фюрера по особым поручениям, обер-диверсанта Отто Скорцени.

– Нет, я дам вам время подумать, – медленно выдавливал самого себя из кресла Ракетный Барон, пристально, испепеляюще глядя при этом в глаза Шернеру.

Но именно в эту минуту на столе маркграфа ожил телефон, и первыми словами, которые фон Брауну пришлось услышать, были:

– Да, господин Скорцени, я узнал вас по вашему своеобразному голосу.

Поняв, что на этом этапе космического марафона он проиграл, Браун воинственно набычился и, выходя из коттеджа Шернера, хлопнул дверью так, что все это дощато-бревенчатое строение заскрипело, словно под ударами ураганного морского ветра.

11

Уже перед отъездом в Берлин оберштурмбаннфюрер СС Фридрих Шмидт настиг кочевой лагерь командующего неподалеку от Эс-Саллума.

Пока он отсутствовал, занимаясь «сокровищами Роммеля», здесь двое суток бушевала песчаная буря, затем двое суток – сражение, которое

прекратилось из-за… новой, еще более сильной песчаной бури.

Эту исчерпывающую информацию он получил на полевом аэродроме близ Тобрука, от словоохотливого ефрейтора из команды технического обслуживания, и решил, что ничего не потерял бы, если бы его командировка в рейх продлилась хотя бы суток двадцать. А не жалкие трое суток, которые ему были отведены приказом начальника штаба корпуса.

– Теперь командующий уж точно возьмет Каир, – пророчествовал аэродромный ефрейтор.

– Почему вы так решили? Хотя Каир, замечу, самое настоящее африканское дерьмо.

– Видел, как фельдмаршал метался по аэродрому, проклиная эту страну и угрожая зарыть в пески всю армию англичан. Живьем – в пески. А что вы хотите, это ведь не кто-то там, это – Роммель!..

– Всего лишь Роммель, – холодно заметил оберштурмбаннфюрер.

– Простите?.. – с интеллигентской вежливостью переспросил ефрейтор и был немало удивлен тем, что офицер СС ничуточку не смутился, наоборот, ответ его был таким же, только еще более резким:

– Я сказал, что это всего лишь Роммель, – почти прорычал оберштурмбаннфюрер, вспоминая при этом о ревниво-высокомерном отношении к командующему «африканцами» рейхсфюрера СС Гиммлера. – И не более того.

– Вам виднее, – сник ефрейтор, как бы говоря: «С эсэсовцами разве поспоришь?» Но даже в состоянии полного смятения нашел в себе мужество возразить: – И все же согласитесь: Роммель – это Роммель… По Ливийской пустыне он прошелся, как Наполеон. Так что впредь полководцы грядущих войн будут проходить по ней уже как Роммель!

– Прикусите язык, ефрейтор, – снисходительно процедил барон.

– Так говорит генерал, – с вызовом человека, глубоко оскорбленного недоверием, заявил аэродромщик.

Шмидт не стал отвечать ему. Дождавшись вместе с двумя другими офицерами из штаба Роммеля попутной автоколонны, он отправился навстречу палящему ветру, все увереннее прорывающемуся из глубин безжизненного пустынного нагорья.

«Все они здесь свихнулись на Роммеле… – яростно взвинчивал себя оберштурмбаннфюрер СС. – На Роммеле и Бонапарте. Весь африканский легион этот мясник, Лис Пустыни, сумел превратить в бонапартистский; не солдаты рейха, а корпус свихнувшихся бонапартистов», – ворчал он про себя, осматривая из кабины грузовика открывавшуюся голубовато-белую полосу Средиземного моря.

Если бы еще несколько дней назад он услышал подобное ворчание из уст любого из офицеров, наверняка съездил бы ему по физиономии. У Шмидта, бывшего боксера, это как раз получалось неплохо. Тем более что он редко сдерживался в тех случаях, когда считал, что пора пускать в ход «наиболее веский» из аргументов.

Но эта поездка в Берлин должна многое изменить. Собственно, многое начало меняться уже с той поры, когда Гиммлер назначил его командиром «золотого конвоя», под охраной которого находились машины с картинами и драгоценностями. Шмидт так и не понял, почему Роммель остановился именно на его кандидатуре. Уж кто-кто, а его, прирожденного, как считал тренер, боксера, трудно было заподозрить в любви к искусству, а тем более в знакомстве с ним.