Жрецы
Шрифт:
И снова он передал флягу Турустану.
– Безбоязненно довершай начатое, - как учил меня один старец.
Турустан с усердием допил остаток вина.
– Из тебя толк выйдет... Молодец!
– обрадованно сказал он Турустану.
Мордвин повеселел. Стал посмелее: "Не зверь, не укусит!"
– Как тебя звать?
– осмелился он спросить незнакомца.
– Имя мое птичье - разбойнички окрестили меня Сычом... Безродный я. Остальное все известно в канцеляриях нижегородского и астраханского губернаторов...
И он опять запел:
Тут и шел, прошел бродяга,
Бездомовный человек.
А навстречу-то бродяге,
Друг-приятель мне попался,
Слово ласково сказал:
"Ты куда идешь, бродяга,
Бездомовный человек?"
И пошли мы оба вместе
Счастье в будущем искать...
Окончив песню, цыган вдруг спросил Турустана:
– Стало быть, ты Фильку знаешь?
– Фильку?
– Мордвин задумался.
– Нет.
– Ну, Рыхловского, што ль, по-вашему?
– Филиппа Павловича?! Знаю. Его крепостной.
– А жену его, Степаниду?
– Три года назад умерла она.
– Умерла?!!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
То, что произошло с цыганом Сычом после того, как он узнал о смерти Степаниды, испугало мордвина. Он даже приподнялся с земли и опасливо отошел в сторону.
Цыган сидел на земле, схватившись руками за голову, и что-то скороговоркою болтал себе под нос. Напрасно Турустан силился понять его слова. Они были обрывисты, то нежные, то скорбные, и вдруг переходили в проклятия. Потом у кого-то он стал просить прощения, называя "голубиною радостью". И наконец, как женщина, как ребенок, зарыдал.
Турустан вспомнил свое горе, у него тоже выступили слезы. Ему стало жаль своего нового товарища. Он подошел к Сычу, нагнулся над ним и сказал:
– Вставай!.. Чего ты? Когда нам плакать! Солнце садится. Езжать тебе пора.
– И с силою начал трясти его за плечи.
Сыч поглядел вдаль красными, полубезумными глазами, остановился, перестал рыдать. Долго просидел он, опустив голову.
– Как же я-то теперь буду жить? Мою невесту, Мотю, и вовсе украл у меня Филипп Павлович, - вздохнул мордвин.
– Что? Филька?
– Цыган снова заволновался. Турустан поведал ему о своем горе. Слушая его, Сыч постепенно приходил в себя.
– Прости меня! Не рассказывай никому!
– сконфуженно начал он.
– И не бери пример с меня. Слаб сердцем. Не затем рождается человек, чтобы жить в слезах; мы родились, милый, - верить в свою силу... Можем сделать многое, коли того захотим. И хотеть будем до самой смерти, пускай даже помрем на лобном... Так всегда говорит наш атаман Михаил Заря. Э-э-эх! Прощай пока! Э-эх, зачем ты, горькая, на свете рождена, несчастливая к любви произошла?!.
Расстались,
Сыч устало влез на лошадь и медленной рысцой погрузился в гущу кустарников. Мордвин с грустью проводил его глазами, тяжело вздохнул. Понравился ему этот человек.
Одним остался недоволен Турустан: на его вопрос, по какому делу понадобился Сычу Несмеянка и откуда он знает этого мордовского вольноотпущенника - цыган ничего ему не ответил.
– Потом узнаешь...
– сказал он загадочно.
С тем и уехал.
IX
Добрался-таки Сыч до Большого Сескина. Был уже вечер. Старуха, подбиравшая на опушке сучья, указала ему дом Несмеянки. Самый крайний домишко, в соседстве с ельником.
Встретились радостно.
Несмеянке не надо было расспрашивать цыгана, зачем он явился. Встреча была заранее условлена. Еще там, на Волге, когда волокли расшиву.
– Н-ну? Какие вести?
– Вышел из Москвы. С товарищами.
– Как же я его увижу?
– В Нижнем, на Похвалинском бугре. С самого краю домишко тут стоит, зеленый... В нем и встретитесь.
– Спросить кого?
– Меховщика Гринберга... Мордва шкуры ему носит... Старик верный, не бойся... Свой человек.
Рассматривая со всех сторон гостя, повеселел Несмеянка.
– А я думал, ты не придешь! Где стали?
– В урочище под Татинцем. Напротив большой остров. Берег высокий, все видно... Караульных поставили в горах. Побывай.
Несмеянка покачал головой.
– Куда же мне?! И-их, дорогой мой! Ты не знаешь! Да садись! Чего ты?!.
Когда сели, Несмеянка крикнул:
– Семен Трифонов! Иди!
Послышалась возня в сенях, дверь отворилась. В горницу смущенно и робко вошел коренастый, крепкого сложения крестьянин. Низко поклонился:
– Мир вам!
– Смиренным бог помогает!
– шутливо ответил Сыч, так же низко кланяясь вошедшему. Глаза его лукаво смотрели на Семена.
– Где ни бывал я, везде смирение - богу угождение, уму - облегчение, душе - спасение, дому терпение, а начальству - удобство. У мордвы, может, и не так. Не знаю.
– Я не мордвин - православный...
– добродушно откликнулся на слова цыгана Семен Трифонов. В руках он мял войлочную шапку.
– Здешний он - дальнеконстантиновский, монастырский тяглец. Вот... Скрывается у меня.
– Что так?
– удивился Сыч.
– Жена блудит, а его еретиком объявили. В селе Кочунове мужики не пускали в церковь крестьян соседнего помещика Собакина... Собакинские люди взяли да побили в церкви той окна, а священника, шедшего на увещевание с крестом в руке, связали и хотели в реке утопить... А на суде главным заводчиком объявили Семена Трифонова. Ловят его, чтобы в цепь заковать.
Семен Трифонов вздохнул, опустил глаза: