Жрецы
Шрифт:
– Много ль тебе платят-то?
– поинтересовалась старуха.
– Разно. По молебну и плата. С мужиков, известно, дешевле.
– Господа дороже?
– Всяко бывает. Тоже не одинаково.
– Скоро тебе офицера приведут.
– Тише! Ш-ш-ш!
– палач зажал громадной лапищей старухе рот. Она замотала головой, замахала руками, задыхаясь.
– Фу-фу-фу! Батюшка, ты так задушить можешь... Ой, что ты, что ты! Дай пожить!
Сторож рассмеялся, помешивая угли в печке. Захохотал и кат. Потом сипло залаял в старушечье ухо:
– Знаю без
Хлопнув дверью, он вышел на волю.
– Говорил я тебе, старая карга, молчи!.. Смотри - и сама на дыбе повиснешь! И меня с тобой за язык потянут. С этим не шути! Ему сам черт не брат. Только айдакни! Никого не пожалеет, двух губернаторов, говорят, успокоил. А нас с тобой и подавно.
Старик слегка присвистнул и, встав, приоткрыл дверь:
– Дай-ка загляну, куда он пошел?
Оба высунулись за дверь. Кремлевские колокола тихо, унывно напомнили православным о совершающемся в Преображенском соборе всенощном бдении.
– Вон!
– показал пальцем вратарь.
По кремлевской стене близ Северной башни медленно, задумчиво шел московский кат. Черный, большой, он остановился, освещаемый вечерней зарей, снял свою косматую шапку и усердно помолился на кремлевские соборы...
– Сам губернатор на днях угощал его у себя в покоях вином... А епископ благословил его в соборе, да еще просвирку ему дал... Только губернатору, купцам да ему - больше никому... Вот как, а ты тут болтаешь... Он и без тебя все знает... Небось, теперь только и думает, что об этом фицере... Глядит на Волгу, а сам думает. Знаешь - золото прилипчиво. Сколько он душ-то сгубил - не сочтешь. Только укажи - родную мать зарубит.
Старуха вздохнула, перекрестилась. Вратарь нагнулся и шепнул ей на ухо:
– Возьми власть другой царь - и царицу, матушку, заставь убить убьет. Ей-богу, убьет. Ему все равно.
– Ай, ай, ай, батюшки!.. А еще московский!..
– Тише ты! Не болтай зря. Их все равно не обкалякаешь. Держи молитву во рту - всем мила будешь...
– И, смеясь, добавил: - Кроме бога!
Старуха поахала, пошепелявила, взяла одно поленце, спрятала его в свои лохмотья и, распростившись с вратарем, заковыляла по съезду через Ивановские ворота к Почаинскому оврагу.
Вратарь еще подложил поленьев в печь, зевнул и кого-то зло обругал:
– Сволочи!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Марья Тимофеевна только что вернулась из кремля ото всенощной и хотела садиться ужинать, как в дверь робко постучали.
– Кто там?
– крикнула она.
– Пусти. Дело важное!
– услышала она голос известной ей посадской нищенки Авдотьи.
– Иди. Чего там у тебя!
Старуха вошла, вынула полено из тряпья и усердно помолилась на иконы. Поздоровалась.
– Где барин?
– В опочивальне. Вчера караулил. Сегодня отсыпается.
– Буди его, да скорее! Не то опоздаешь.
– Что такое?
– Буди, говорю!
– повелительно крикнула старуха.
–
– растерялась Марья Тимофеевна, удивившись настойчивости и развязности всегда тихой и жалкой нищенки. Пошла в опочивальню к Петру и разбудила его.
– Что-о-о?!
– недовольно спросил Петр.
– Тебя... Дело важное...
– Да кто там?
– Тюремная поденщица... Скорее! Скорее!
Петр, ворча, торопливо встал с постели, накинул халат и вышел к нищенке. Та, как увидала его, так и бросилась в ноги.
– Родной!.. Прости старуху!.. Жадна я!.. Каюсь! На том свете жечь будут за алчность!.. Знаю!
– Да говори же - в чем дело?
– начал сердиться Петр.
– Сто червонцев... Дай, батюшка, не жалей. Тебе лучше. Все богатство твое все одно прахом пойдет.
– Какие червонцы? Ты в своем ли уме? Вставай!
– В своем, батюшка, в своем. Дай, не скупись, а я тебе тайну скажу. По гроб благодарен мне будешь.
– Говори!
– Червонцы?!
– Говори. Не обману же я!
– Не обманешь?!
– Да говори!
Старуха подозрительно поглядела сначала в лицо Петру, потом Марье Тимофеевне.
– Ну, смотрите же. Нищенку - грех обижать. Слушай. Наклонись.
Петр подставил ей ухо. Старуха рассказала все, что слышала в тюрьме.
Петр ждал этого, он сам предчувствовал беду в последние дни. Косые взгляды, перешептывания, грубость начальства - все это не предвещало ничего хорошего. "Так это и должно было кончиться!" - думал Рыхловский.
Клевета, зависть и неприязнь окружили его с первых же дней появления в Нижнем. На него смотрели, как на чужого. Исподтишка над ним посмеивались. В глаза льстили, старались перейти на короткую ногу, выпытывали: как он думает о губернаторе, о своем полковом командире, расспрашивали даже насчет царицы, Разумовского, насчет двора; и о Тайной канцелярии шепотком старались выпытать кое-что, а потом шли к начальству и передавали его слова, прибавляя к ним то, чего и не говорил. Начались обиды, очные ставки, оправдания и всякие унизительные для офицера, даже просто для человека, скандалы. Все сослуживцы точно сговорились сжить его с белого света. И прозвали они его недаром "белой вороной".
– Деньги?!
– протянула ладонь старуха.
Петр вздрогнул. Очнулся.
– Марья Тимофеевна, прибавь ей!.. Спасибо! Спасибо!
Старуха схватила деньги - и след ее простыл.
– Что же это такое?! Петенька! Петруша!
– заволновалась Марья Тимофеевна.
– Скорее собирай меня... Я должен бежать! Скорей! Скорей!
Марья Тимофеевна принялась за дело.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На губернаторском малом дворе, сохраняя полную таинственность, собирались сыщики, тюремная стража и пристава. Стало темнеть. Стражники тихо переговаривались между собой, посмеивались, толкали друг дружку; сыщики стояли, подобно ледяным бабам, в стороне, смотрели куда-то в пространство, как будто и в самом деле они не живые и ничего не видят и ничего не слышат.