Жрица Изиды
Шрифт:
— Благодарю тебя, великий цезарь. Многие лета Веспасиану Августу! Титу Цезарю победа и бессмертная слава!
С этими словами Гедония взяла руку монарха, склонившись, облобызала императорский перстень и вышла.
— А теперь, — сказал Тит своим царедворцам, — пусть продолжают пьесу.
Возле ложа, покрытого драгоценными тканями, между нефтяным светильником и жаровней, в которой курились пряные ароматы, Омбриций сидел, опершись локтем на ручку бронзового кресла, и думал. Он погружался в один из тех уголков сознания, где человек перестает понимать себя и с ужасом отшатывается от собственных своих поступков. Что совершил он? Мужественное деяние или подлое убийство? Кто он? Действовал
После огромного напряжения ярости и воли он ждал тупо, равнодушно. Увы! — он ясно чувствовал, что благодаря какому-то темному волшебству его сознание, волю, желание, — все поглотила эта ужасная женщина, как зияющая пропасть. И все же он ждал ее с неутолимой жаждой всего существа, всех своих доведенных до высшей степени возбуждения чувств.
От нее одной, из ее глаз, с ее губ он получит ответ судьбы, смерть или жизнь.
Спальня Омбриция выходила на террасу. Сквозь растворенную дверь виден был край Палатинского холма и уголок чистого неба. Жаровня потрескивала неровно и тревожно. Вдруг огромное пламя вспыхнуло перед дверью, закрывая вид красноватой тенью. Это была Гедония. Она сбросила свой плащ на пол и стояла в сирийской тунике, прозрачной и волнистой, как облако.
— Ты — консул! — воскликнула она. — Привет тебе, мой Вакх и царь!
И холодная патрицианка, превращаясь в пылкую вакханку, стиснула Омбриция в объятиях, как добычу.
— Что же сказал Тит? — спросил молодой человек, дрожа от страха и радости.
— Как будто это важно! — сказала Гедония с звонким смехом, потряхивая геммами своего ожерелья. — Я смеюсь над Титом, над Веспасианом и над всеми царями! Я знаю только одно, что теперь ты мой, как никогда до сих пор!
Сидя на его коленях, она осыпала поцелуями голову, шею, руки человека, которым владела теперь вполне. Поцелуи сыпались на него, как дождь красных роз. Они жгли его сквозь тунику. Казалось, что долго сдерживаемая страсть Гедонии Метеллы изливалась потоком лавы. Затопленный и обжигаемый этой пламенной волной, уносившей его страхи, Омбриций едва имел силы прошептать:
— Я хочу знать все.
— Завтра, мой Вакх, завтра!
И, схватив обеими руками его голову, она не сводила с него глаз, во взоре которых сосредоточивалась вся ее неукротимая душа. Омбриций не противился более… Светильник погас… И губы их слились в долгом, страстном и безумном поцелуе…
Тихая и ясная ночь царила над Вечным Городом, когда Гедония вышла на террасу, держа за руку будущего консула. Небо горело звездами. Безмолвный черный Рим спал у их ног. Глаза Омбриция были полны мрачной печали, странной тревоги.
— Разве ты не счастлив? — спросила она.
— Я счастлив, — ответил Омбриций, как во сне.
Она указала рукой на Вечный Город.
— Взгляни на этот цирк, безлюдный ночью. Это арена всех честолюбий. Взгляни на Авентинский холм — гору народа, часто победоносного в мятежах, но всегда побеждаемого чудовищем, рожденным его неистовствами. Взгляни на Палатин — это трон цезарей. Если ты захочешь… все это будет принадлежать нам!
Омбриций отступил в трепете. Патрицианка положила руку на плечо изумленного римлянина и продолжала едва слышным голосом, как бы боясь, что ночной ветерок унесет отголосок ее слов в черный Палатин, где спало все, кроме бодрствовавших часовых:
— Военный трибун… начальник легиона!.. консул… Почему же тебе и не быть когда-нибудь цезарем!
Она была серьезна и величественна в одеянии из розовой кисеи, похожем на пеплум мраморных
— Хочешь?.. — прошептала Гедония, и голос ее замер, как дуновение Зефира.
Порыв внезапного ветра, несущегося с далекого моря, пролетел над семью холмами. Со свистом понесся он под темными портиками храма Клавдия и длительным стоном коснулся садов Нерона. Пихты и гигантские кипарисы бань, вздрогнув, наклонились как черные призраки. Звезды померкли на минуту, потом снова заблистали ярче и словно приблизились к земле. Очарованный Омбриций смотрел на Гедонию. Рука его, обнимавшая ее стан, поднялась до ее груди, напряженной от страстного желания и ставшей твердой, как бронза. И, утопая взглядом в ее глазах, он прошептал:
— Да… цезарь, если ты хочешь… Августа…
Слова эти, едва произнесенные в безмолвии ночи, прозвучали торжественно, как клятва, приносимая перед лицом невидимых богов. В эту секунду из затаенных глубин его души в памяти Омбриция всплыло залитое слезами лицо Альционы, но смутный образ тотчас же испарился под объятием рук Гедонии Метеллы, охвативших его неразрывной цепью.
Заря белела над Палатином, и из подземелий цирка донеслось рычание голодных львов.
XVII
Белая и черная магия
В течение четырех лет, последовавших за отъездом Омбриция, город Помпея был ареной крупных общественных раздоров. Сенатор Лентул и Марк Гельвидий были назначены дуумвирами. Эти два магистрата, управлявшие городом, были непримиримыми врагами. Вслед за ними вся Помпея разделилась на два лагеря: на гедонианцев и поклонников Изиды. Иерофантида, жившая в уединении и замкнутая в самой себе, ничего не знала об этой борьбе и не замечала ее.
Со времени поцелуя Антероса в душе и жизни Альционы произошла большая перемена. Какой-то высший мир, казалось, снизошел в нее, окутав ее божественной печалью. Благодаря своему таинственному страданию и безмолвным мукам она действительно сделалась иерофантидой, но иерофантидой свободной, не знающей власти учителя. Мемнон наблюдал за нею и слушал ее с религиозным вниманием, но уже не направлял ее. Однако он заметил, что чувство, похожее на тоску по родине, влечет теперь прорицательницу к могущественному утешителю, к невидимому другу, посетившему ее в горестный час, и что, отдаваясь этому желанию души, она рискует порвать все плотские узы и устремиться в иной мир через врата смерти. Он испугался и приложил все старания, чтобы вернуть ее к жизни. В этих стараниях, как это ни странно, ему помог сам Антерос, сказавший погруженной в глубокий сон жрице: «Вернись на землю. Ты должна страдать еще, чтобы исцелиться и спастись. После этого ты увидишь меня так, как никогда не видела». С тех пор Альциона снова стала интересоваться жизнью. Иногда она заговаривала с Мемноном и Гельвидией об Омбриции, как о далеком друге, который должен когда-нибудь вернуться и приобщиться к свету Изиды. Жрец и жена дуумвира не возражали ей и не рассказывали о триумфах бывшего трибуна и его блестящей карьере, которую слухи неразрывно связывали с именем Гедонии Метеллы. В то же время по совету Мемнона Альциона стала принимать в храме в присутствии иерофанта всякого рода просителей, больных и страждущих, мужчин и женщин, испытываемых судьбою. По взгляду, по прикосновению она узнавала их физические страдания, читала их тайные мысли, их прошлую жизнь и давала им совет. Иногда, хотя и редко, она предсказывала и будущее в смутных или определенных выражениях. Отсюда возникла все возраставшая популярность иерофантиды, а несчастье преображало ее, и в покорности своей она черпала как бы новые силы для жизни.