Жуки не плачут
Шрифт:
Луша убедилась, что в комоде опасность миновала. Обернулась в окно:
– Чеши-чеши отсюдова, говорю.
– Да что ты всё «чеши» да «чеши». Кот я тебе, что ли, чесаться?
– Топай, говорю, Игнат!
Луша забыла говорить шепотом. «Пех-пех-пех», – снова заработал маленький моторчик.
– Нет здесь для тебя ничего! И быть не может.
Валя
– Да и я думал, что нет. А только вот шел мимо, глядь, а…
Окончательно очнувшись, младенец заорал – как будто проснулся не в своей постельке, а в пруду с голодными крокодилами.
Луша захлопнула окно, крутанула задвижку, дернула вместе занавески. Обернулась – две пары удивленных глаз встретили ее.
– А-а-а, – орал Валя из ящика комода.
– Тьфу, – Луша бросилась к комоду, – чтоб у него зенки повылазили. Разбудил, холера. Разбудил моего гусоньку, – заворковала она совсем другим тоном.
– Кто там был? – поинтересовался Бобка.
Луша вынула Валю из ящика.
– Шастают. Всякие. – И торопливо прибавила: – Всё, теперь у меня руки заняты. Шурка, деньги возьмешь…
Она кивнула подбородком в сторону комода. Но Шурка всё уже понял.
– Я сбегаю! – Он отложил ложку.
– Да что ты сорвался-то? Доешь, пока горячее.
– Сытый!
От лиловенькой гадины надо было избавиться, чтобы никто больше ее не видел. Никто и никогда.
– Я с тобой, – увязался Бобка.
– Обойдусь.
– Я с тобой!
– Ты копаешься.
– Я уже одет!
– Да не бегите! Доешьте! Куда? – крикнула Луша уже в сени.
Глава 3
– Стой здесь, – приказал Шурка.
– Я с тобой.
– Еще чего! Так до вечера будем эту картошку покупать.
Можно подумать, большое дело. За раз всегда покупали три картофелины, ни одной больше, – Луше, Шурке и Бобке. Свои припасы у Луши давно кончились: два лишних рта расправились с ними быстро. Хорошо хоть Вале маленькому человеческой еды пока не полагалось.
– Стой,
Бобка надулся: раскомандовался тут.
Шурка, видно, заметил гримасу, потому что объяснил:
– Затопчут, затолкают, потеряешься – как потом тебя найду?
– Да понял, понял, – буркнул Бобка.
Шурка быстро ввинтился в толпу, будто его всосало.
Толкались на рынке и правда здорово. Каждый, кто сюда входил, невольно менял шаг: вместо взад-вперед – влево-вправо, раскачиваясь всем телом. Как будто главное было не дойти куда-то, а толкнуть по пути побольше народа. Поэтому рынок и назывался толкучкой, сделал вывод Бобка.
Стояли только те, кто держал в руках что-нибудь ненужное: примус, ношеную юбку, кусок ткани или бутылку с чем-нибудь невкусным. Если кто-то продавал вкусное, например картошку или мед, тотчас выстраивалась колючая, нетерпеливо-озабоченная очередь.
Человек в кепке поодаль продавал как раз мед.
– Мед наш, сибирский. Лесной. Калория к калории. Каждый витамин на месте, – нахваливал он.
Ни к чему – очередь и без похвал выстроилась.
А брали как нехотя:
– Мне одну ложку.
– Мне ложку без горочки.
– Две ложки.
В очереди не видно было, кто местный, а кто эвакуированный. Раньше было видно, глазел и думал Бобка: одни граждане были одеты как в Ленинграде, а может, и Москве, а другие – по погоде. Теперь же на всех было того и другого почти поровну: теплые платки и лакированные туфельки, бархатные шляпки и толстые носки. Как будто приезжие вещи сами вылезли из чемоданов и узлов и разбрелись по городку, перебрались в чужие сундуки и шкафы.
– Почем? Уж больно дорого у вас, – скривилась женщина. – За такие деньги в Киеве…
Продавец и ухом не повел.
– Не нравится – не бери. – Очередь тут же огрызнулась за него, сжалась плотнее. А Бобка посочувствовал: у него денег тоже не было. Ни на с горочкой, ни без. Над рынком висел ровный громкий гул множества голосов.
Конец ознакомительного фрагмента.