Жуковский. Литературная биография
Шрифт:
Император Александр зиму 1817–1818 годов проводил в Москве, «малый двор» великого князя Николая и Александры Федоровны тоже. Москва оправлялась от пожара и разгрома французами, государь хотел быть вблизи населения, воплощая величие и победоносность России. Жуковский сопровождал двор. Жил тоже в Кремле, продолжал обучать Александру Федоровну, а в свободное время бродил с графом Блудовым, давним приятелем еще с коронации Александра I, по Москве, разыскивая уголки поэтические, восторгаясь ими по- детски.
А ученица его родила в Кремле сына. Жуковский и написал ей по этому случаю послание.
В нем
Родился мальчик Александр, не простой мальчик, будущий Царь — Освободитель. Судьба его особенная.
Уже в ее святилище стоит Ему испить назначенная чаша.
Величие этой судьбы Жуковский чувствовал. И издали, над колыбелью, в суровый век Аракчеева, будущему своему ученику дал завет нового времени — воистину Новый Завет:
Да встретит он обильный честью век! Да славного участник славный будет! Да на чреде высокой не забудет Святейшего из званий: человек.Некогда возвестил он Светлане светлую и счастливую жизнь — и ошибся. Теперь ничего не возвещает, но напутствует. Послание написано в мажорном и торжественном тоне, с любови ю, но и наставительностью: так отец мог бы говорить сыну.
В некотором смысле отцом он ему и оказался. Больше отцом, чем отец настоящий. Только вряд ли скромному его взору мог примерещиться тогда, в Кремле, страшный конец императора Александра. Этого и не требовалось. Пророком Жуковский никогда не был.
В те годы ему суждена была жизнь довольно блестящая и разнообразная — внутренно же пестрая, даже противоречивая. То он со двором в Москве, то живет в Петербурге у Блудова, позже у овдовевшего своего друга «негра» Плещеева, перебравшегося в Петербург, то едет в Дерпт к своим «вечным»: эти уже навсегда. Но во внешнем устроении над всем двор и ученица. Ей он предан, хоть не все в его душе открыто для нее. В глубине многое, чего не скажешь, в оде ли или послании. Это к Дерпту направлено.
И как нередко у него: шумные заседания «Арзамаса» со всякою чушью, шутливыми несмешными стихами, жареным гусем и возлияниями, а тайные записи все о неугасшем, да и угасимом ли? Там цвет поэзии его.
«Протокол двадцатого арзамасского заседания» — трудно поверить, что один и тот же человек написал: «Взлезла Кассандра на пузо, села Кассандра на пузе» — и далее нечто длиннейше — скучнейшее, над чем помирал со смеху недавно выпущенный из Лицея Александр Пушкин, также и другие сотоварищи и собутыльники, — и
Ты вдали, ты скрыто мглою, Счастье милой старины, Неприступною звездою Ты сияешь с вышины! Ах! звезды не приманить! Счастью бывшему не быть! Если б жадною рукою СмертьЭто из Шиллера. Но Шиллером проговорило сердце, и Шиллер обратился в Жуковского, несмотря на неподходящее название («К Эмме»), нёсмотря на последнюю, третью строфу, где является Эмма и ослабляет две первых строфы.
Стихи помечены: 12 июля 1819 года. Рядом, все в том же «гробу сердца» его, другое стихотворение: «Мойеру».
Счастливец! Ею ты любим! Но будет ли она любима так тобою, Как сердцем искренним моим, Как пламенной моей душою? Возьми ж их от меня и страстию своей Достоин будь судьбы твоей прекрасной! Мне ж сердце, и душа, и жизнь, и все напрасно, Когда нельзя отдать всего на жертву Ей!Этих стихов не знала ни Александра Федоровна, ни, вероятно, и ближайшие его друзья — Тургенев, Блудов. За них не получал он ни наград, ни пенсий. Просто в Дерпт съездив, повидав жизнь милых сердцу (в феврале 1819), написал все это летом для себя. А записалось золотом в наследие литературное, да и человеческое.
(Хорошо бы найти другого русского поэта, способного сказать сопернику хоть приблизительно подобное!)
А ученица его между тем захворала. В июле 1820 года занятия с ней пришлось бросить. Но для него болезнь эта оказалась и благодетельной: Александру Федоровну отправляли лечиться за границу, среди других в свиту ее был назначен Жуковский.
Много лет назад, еще во времена Мерзлякова, сын турчанки и русский европеец мечтал уже о Западе — собирался в Геттинген. Тогда это не осуществилось: не был он готов. В Отечественную войну сверстники его Европу увидели, докатились до самого Парижа. Но он заболел и не докатился. Теперь не он болел, но ему пора видеть новое. Художник созрел в нем, Лагарпы, Флорианы, Жанлис, Коцебу давно позади, близки Шиллер и Гете. Вот теперь и пора встретить ту Германию, духовный союз с которой главенствует над всем взрослым его писанием.
В сентябре он трогается, чрез Дерпт и Ригу, в довольно — таки дальний путь. Это его волнует и воодушевляет. Несколько жуток берлинский двор, он боится там скуки и казенщины, но зато Дрезден, галереи, Рейн, замки, Швейцария! И люди удивительные… (В эту поездку мельком встретился он с Гете.)
Опасения насчет Берлина не подтвердились. Наследный принц, брат Александры Федоровны, проявил себя очень приятно, оказался даже склонным к литературным интересам. Новое и замечательное увидел Жуковский в театре, Шиллерову «Орлеанскую деву» — позже и перевел ее, прославил на русском языке.