Жунгли

Буйда Юрий Васильевич

Это была первая жуткая зима, которую она пережила с болью, в муках, слезах.

Вторая выпала на сорок первый год, когда погиб Мишенька, записавшийся в московское ополчение: он был убит в первом же бою. Скромный, тихий ученый-ассириолог, продолживший дело Александра Петровича Прозоровского.

Много лет спустя Иван сочинил стихотворение, посвященное матери, и две строки из него Лета Александровна часто шептала перед иконкой: «Зимой Тридцать страшного года, зимой Сорок тяжкого года…»

Она пережила и эти страшные зимы.

«Как мне благодарить Тебя, Господи?»

Утро

она провела в саду, составляя букет к приезду сына. Помогавшая ей Лиана волновалась в ожидании встречи с Женей. После обеда она увела детей на речку, а Лета Александровна, как всегда, отправилась в «колоду». Отсюда открывался чудесный вид на пойму, дышавшую донником и чуточку – речным илом. Над высокой травой, уворачиваясь от тополиного пуха, носились стрекозы. Вдали погромыхивало – быть может, приближалась гроза. Громадные белые облака стремительно разворачивались и, оставляя за собою перистые хвосты, мчались к Москве, по пути густея и вливаясь в подсиненную облачную массу.

«Какое счастье, – думала старуха. – Боже, какое счастье…»

Она думала ни о чем: о себе, сыновьях, облаках, о том, что открыла наконец секрет жизни: надо просто расти, как растет трава или растет само время…

По железнодорожному мосту к Москве пробежала электричка – цепочка тусклых огоньков.

Вечерело.

Повернув голову, она увидела спускавшегося садом сына. В полушаге за ним шла высокая женщина. Лета Александровна достала из кармашка платок, вытерла рот: с возрастом мышцы лица ослабли, и слюна незаметно стекала на подбородок.

– Ну что, милый? А где Женя?

Она подставила щеку – сын поцеловал. И еще раз. Значит, волнуется: как-то матушка примет новую жену? Двух прежних приняла плохо, хотя ни разу об этом сыну не сказала.

– Он Лиане бросился помогать. – Иван легко рассмеялся, потянул за руку жену. – Это Руфь. А это Елена Александровна.

Сыну было за шестьдесят, но выглядел он, несмотря на седину, молодо. Конечно же, тюрьмы и лагеря не прошли бесследно: Лиза шепотом докладывала, что сын перенес уже три операции на желудке, – но сам матери об этом ни гугу.

– Хорошо у вас тут. – В голосе молодой женщины звучала легкая растерянность: робела. – И воздух сладкий…

– Идите приберитесь, да будем ужинать, – велела Лета Александровна. – И пошлите Николая за вином.

Иван дернул щекой:

– Не надо Николая, мы привезли.

Лизиного мужа он не любил, звал Крысоедом, но – из уважения к матушке – заглазно.

Старуха проводила молодых взглядом. И на этот раз Иван женился на красавице, хотя ведь сам не раз говорил: «Красота до вечера, доброта навеки». Стройна, мила… Что ж, он поэт. Лете Александровне уже успели донести его новые стихи, посвященные Руфи:

Будь последней в жизненной чреде, вместе и находкой, и утратой, и единственною провожатой — там, на роковой моей черте…

Та-та-та… Сумбурновато и выспренне.

Не лучшее из того, что он написал. Впрочем, предыдущей жене, Верочке, он и вовсе не посвятил ни строки, что приводило ее в ярость: ей хотелось увековечиться.

Верочка страстно ненавидела этот дом, ревновала Ивана к матери, легко затевала сцены, без которых, кажется, и жизнь ей была не в жизнь. «Кста» – презрительно отозвалась однажды о ней Лета Александровна. Что означало это междометие – «кста» – она, впрочем, и сама не знала. Набор звуков. Взрыв сухих согласных, разрешающийся бескостной гласной мякотью. Другими ругательствами она не пользовалась.

– Единственное, что мы создали подлинно своего, это язык, – заметила она как-то с усмешкой. – Все остальное – колесо, кирпич или там телеграф – могли создать и немцы. Если мы чем-то миру интересны, то лишь своим языком.

– Ну да, – тотчас согласился Иван. – Ничего другого и создать не могли. Недаром Куракины отправляли белье стирать в Голландию. Русские прачки стирали из рук вон: не привыкли к тщательной работе, к деталям. Деревянная цивилизация не требует искусства труда.

Лета Александровна лишь покачала головой: «Эк у тебя легко! Чуть что – люди, народ. Выдь-ка на площадь да крикни: «Эй, народ!» – и никто головы не повернет, ни один Иван, ни одна Сарра…»

Кста…

Иван тяжело переживал разрыв с Верочкой. А когда отутбил (по Лизиному выражению), рассказал о забавном случае. Однажды Верочка увидела, как, собираясь к ужину с гостями, Лета Александровна достает из шкатулки свое ожерельице, и ночью вдруг разрыдалась на Ивановом плече: «Ты б видел этот жест! Это движение! Умри – такому не научишься, это – от рождения. Княгиня!»

Дети в столовой стучали ложками-вилками и громко перекрикивались.

Тем временем Лиза – Руфь взялась ей помогать – накрывала стол в просторной кухне, у распахнутого в сад окна.

Иван пристроился в уголке с папироской и со своего места подначивал Женю, старательно ассистировавшего Лиане, которая унимала жующих и галдящих детей.

– А теперь умываться и в постель! – Женя хлопнул в ладоши, подражая Лиане. – Договорились?

Дети с любопытством уставились на мужчину. Лиана спрятала улыбку и повторила: «Умываться и в постель», – после чего ребятишки, грохая стульями, потянулись из столовой.

– Евгений Иванович! – укоризненно сказал Иван сыну. – Если ты приказываешь, то никаких «договорились» быть не должно, никаких вопросов – одни ответы!

– Зиф! – крикнула Лиза в столовую. – Это ты брал шумовку?

Высокий мальчик лет двенадцати-тринадцати с плоским красивым лицом развел руками:

– Шумовку? Которая шумит?

– Которой мешают…

– Кому мешают?

– Иди спать! – Лиза махнула рукой. – Шельма!

– Ну что ты от него хочешь? – усмехнулась Лета Александровна. – Татарин же…

Иван в своем углу громко рассмеялся.

– Башкир, мама! Ну да тебе все равно. Тебе имя неправильное дали. Надо было – Империя, ей-богу! Империя Иванна! Ну недаром, недаром тебя Сталин любил!