Жунгли
Шрифт:
Эсэсовка Дора обожала сына.
Николаше не везло с детства. В три года его оперировали по поводу паховой грыжи, в пять у него удалили гланды, в семь его выбросил из окна пьяный отец, и мальчик сломал обе ноги. Вдобавок у него была железодефицитная анемия, он быстро уставал. Вечером приходил к матери, ложился рядом, прижимаясь к ее бедру, и слабым голосом говорил: «Вот теперь можно и умереть». Эсэсовка тихо плакала, гладила сына по голове, и он засыпал. Николаша плохо учился, был некрасивым, вялым и туповатым, дважды неудачно женился, пил, таскался по самым поганым бабам, вечно хныкал, жаловался на жизнь, месяцами болтался без работы, но стоило ему в разгар ссоры вдруг упасть на колени, обхватить материны ноги и зарыдать, сотрясаясь всем своим нелепым телом, как Эсэсовка Дора начинала дрожать и, обняв дурака Николашу,
Дора была уверена в том, что во всех бедах сына виновата его дурная рука: Николаша был левшой. Злое левое начало искорежило его натуру, превратив сына в негодяя.
Случилось самое страшное: сын предал, дом сгорел.
Одна. Она осталась одна.
Мужья оказались ни на что не годными – одни сами ушли, других Дора выгнала. С детьми тоже, можно сказать, не повезло. Старшая дочь вышла замуж за какого-то невразумительного мужика по прозвищу Штоп, родила дочь Камелию, а потом погибла под колесами грузовика. Ева долго маялась с двумя девочками – Женей и Улиточкой. Женя устроилась в таксопарке, Ева наконец вышла замуж за чудовского, но она была женщиной бесхарактерной, и Дора не верила, что у Евы все будет хорошо. Младшую дочь Эсэсовки, Полину, зарезал сожитель, и ее дочь Анечка, мрачноватая красавица, переселилась к бабушке. Анечка ни с кем не дружила, жила замкнуто, а сразу по окончании школы вдруг объявила, что выходит замуж за Климса. Он был бандит бандитом, и хотя был готов ради Анечки на все, Дора не ждала добра от этого брака.
А тут еще Николаша…
Дора ни на кого не могла положиться и потому никому не доверяла – ни дочерям-недотепам, ни сыну-обалдую, ни внучке Анечке, которая была слишком красива, ни участковому Семену Семенычу Дышло. Впрочем, когда она думала про Семена Семеныча, ей становилось немножко не по себе. Причин тут было несколько. Во-первых, вдовец Семен Семеныч предложил Доре выйти за него замуж. Во-вторых, он ей нравился. В-третьих, он оказался неплох в постели. В-четвертых, он целовал ее в губы. В-пятых, у Доры слегка мутилось в голове, когда Семен Семеныч хлопал ее по заднице и говорил со смехом: «А ведь мы с тобой еще будем ого-го, Кобыла Федоровна!» В-шестых, Дора просто боялась довериться мужчине, которому днем она оставалась должна за ночь. Такое с ней случилось впервые в жизни, и это ее смущало. Однажды она даже пригрозила Семену Семенычу: «Еще раз заикнешься про это самое – убью». Это после того, как он по неосторожности употребил слово «любовь», сначала насмешившее, а потом напугавшее Эсэсовку Дору.
Вдобавок Семен Семеныч был капитаном милиции, то есть он служил той самой власти, с которой она решила тягаться. Дора понимала, что ей не выиграть в этом противостоянии, но она и не надеялась на победу. Она не собиралась побеждать – она твердо решила не сдаваться.
Она рассчитывала только на себя. На свой сучий характер да на охотничье ружье, оставшееся то ли от первого, то ли от третьего мужа. Вот только патронов к нему не хватало.
Об этом она и сказала первым делом Семену Семенычу, когда он приехал проведать ее на пепелище Татарского двора.
– Патронов мало.
– Дора, - сказал Семен Семеныч, - кончай ты это, Дора. Ты посмотри на себя: ни прически, ни, понимаешь, внешнего вида. Грязная, косматая – ведьма ведьмой. Нашла из-за чего, понимаешь, переживать. Из-за гнилушек этих. Ну сгорели и сгорели. Будто тебе негде жить. И детям твоим есть где. Садись-ка в машину, поедем ко мне, помоешься, поужинаем, тяпнем по рюмочке и это самое… Приляжем, как люди… По-человечески, Дора, понимаешь, все должно быть по-человечески…
– Патронов, говорю, мало, - сказала Дора. – Еще бы десяток.
Дышло вздохнул.
Завтра сюда подгонят бульдозеры, понаедут люди… Начальство, милиция… На наплюй ты на этот двор, Дора. А твоему Николаше, засранцу и даромеду, даже полезно остаться без крыши:
– На хера мне Бог, - ответила Дора, - если у него нет патронов?
Это прозвучало так, как будто она хотела сказать: «Бога нет, если у него нет патронов».
– Я не Бог, - сказал Семен Семеныч.
– Знаю, - сказала Дора. – И патронов у тебя нету.
– Дура ты, а не Дора.
– Может, и дура, - сказала она. – Какая есть.
Вернувшись домой, Семен Семеныч достал из кладовки коробку с патронами, снаряженными картечью. Он не был охотником – ружье и патроны принадлежали покойному отцу, который охотился только на кабана. Однажды он завалил зверя в глухом рязанском углу, из которого выбирался целый день с добычей на плечах. Когда низкоглазый и пучеглазый Миня Однобрюхов сказал, что это невозможно, огромный Дышло-старший смерил его с ног до головы бешеным взглядом и сказал: «Я – не вру? Да я насру больше, чем за тебя дадут в базарный день». И набил Мине морду.
Семен Семеныч недолюбливал отца.
Дышло-старший был шофером-дальнобойщиком, а потом лет двадцать, до самой пенсии, командовал механиками в большом гараже. Едко-насмешливый и безжалостный, Семен Иванович Дышло никогда не имел друзей, но ничуть не страдал от этого. Он не пропускал ни одной юбки, тиранил жену и не обращал внимания на детей. В Чудове говорили, что Веру Ивановну Дышло свел в могилу муж, а вовсе не третий инфаркт.
Когда врачи сказали, что у него неоперабельный рак, Семен Иваныч расхохотался и в тот же вечер с размахом отметил это событие в ресторане «Собака Павлова», завершив праздник показательной дракой с братьями Вовкой и Серегой Однобрюховыми, которых он в конце концов одолел, а потом еще и помочился на Вовку. После этого завалился к Нинке Жигулиной и так старался, что к утру под ними развалилась дубовая кровать.
Но вскоре болезнь стала брать свое, и как ни упирался старик, ему пришлось смириться с присутствием сиделки. Так в его доме появилась Светлана Дмитриевна Ишимова, которую люди за глаза называли Ишемией.
Светлана Дмитриевна была бездетной вдовой, женщиной нестарой, гладкой и, по всеобщему убеждению, бессердечной. Она была опытной медсестрой и бралась ухаживать за самыми тяжелыми больными – выжившими из ума стариками и старухами, которые мочились в штаны, если собственное дерьмо и набрасывались с ножницами на сиделку. Ишемия умело управлялась с безнадежными клиентами, твердой рукой доводила их до могилы, а потом забирала их квартиры или дома. Таково было единственное условие, которое она ставила родственникам: «Подпишите на меня дом – возьмусь за вашего доходягу». Доведенные до крайности люди соглашались. Это, конечно, случалось редко, потому что дом или квартира для большинства были единственной надежной собственностью, но за десять лет бессердечной Ишемии все же удалось законно завладеть двумя домами и тремя квартирами, которые она придерживала, пока цена не вырастет. А цены росли что ни год, потому что Чудов, Кандауров, Жунгли становились все ближе к Москве.
Дышло-старший оказался очень трудным клиентом: до последних дней он сохранял твердую память и ясный ум. Он не мочился в штаны и не ел дерьмо, но за три с половиной года жизни под одной крышей со стариком Светлана Дмитриевна превратилась в щепку.
Она, впрочем, не жаловалась, она вообще никогда не жаловалась и никогда не отступала от своих обязанностей: дом был прибран, обед приготовлен. Дышло-старший обихожен – чист, гладко выбрит, зол и весел, а часто и пьян. Светлана Дмитриевна выполняла все его просьбы и капризы, но вот водку ему она не покупала. Старик сам ходил в магазин за бутылкой, хотя часто при этом терял сознание и падал посреди улицы. Ишемия следовала за ним по пятам, потом взваливала старика на спину и относила домой – он висел на ней дохлой собакой, крепко сжимая в руках бутылку.