Жунгли

Буйда Юрий Васильевич

– А тогда дом зачем сожгла?

Вовка только пожала плечами.

Пан Паратов вернул ей все, что было у нее в карманах, кроме фальшивых денег и складного ножа, и сказал, что отведет ее в больницу. Она кивнула.

– Только сперва мне надо это самое, – сказала она. – Очень надо.

Пан Паратов взял в дежурке ключ и отвел Вовку в туалет. Чтобы попасть в туалет, надо было выйти на крыльцо и открыть соседнюю дверь.

– Вы чего же, и преступников сюда водите? – спросила Вовка.

– Перед унитазом все равны, – сказал майор. – Ты там не долго.

Вовка

не знала, что такое унитаз, – в деревне ходили на лопату, – и промолчала.

В больнице ее переодели, накормили и поместили в палату с Нюрой Дранкиной. Нюра стала рассказывать Вовке о том, как рожала прежних детей, а вечером у нее начались схватки и она от страха запела во весь голос про священный Байкал. Врачи и медсестры засуетились, схватили Нюру и повезли в операционную. Про Вовку забыли, и она ушла из больницы в казенных тапочках на босу ногу.

В темноте она пробралась в автобус, накормила поросенка остатками вареной картошки, бросила в рот вишенку, завернула «браунинг» в овечий полушубок и отправилась на угол, к милиции. Стемнело, похолодало, но Вовка терпеливо ждала. Наконец дежурный сержант Середников вывел Горибабу в туалет. Пока милиционер возился с замком, Горибаба торопливо курил на крыльце. Вовка скинула тапочки, чтоб не мешали, быстро преодолела расстояние, отделявшее ее от крыльца, и выстрела Горибабе в лицо. Потом в живот. Потом снова в голову. Потом «браунинг» заклинило. Она отбросила ружье и выплюнула вишневую косточку.

Сержант Середников схватил Вовку и крепко обнял. Он держал ее, трясясь от страха, и она тряслась вместе с ним.

Сбежались люди.

– Принесите ей кто-нибудь туфли, – приказал Пан Паратов. – Туфли, говорю, или что-нибудь на ноги. На ноги ей что-нибудь, говорю!..

– Поросенок у меня там, – слабым голосом проговорила Вовка. – В автобусе он там…

Она обмякла, по ногам потекло что-то горячее.

– Да у нее воды отходят, – сказал сержант Середников. – У моей жены воды отошли, когда мы картошку копали…

Но Пан Паратов не стал его слушать. Он подхватил Вовку на руки и отнес в больницу.

Через четыре часа Вовка родила девочку. При родах она откусила кончик языка, но ни разу не закричала.

– Образцовый организм, – сказал доктор. – Какие организмы у нас тут на одной картошке вырастают! С таким организмом запросто можно рожать еще парочку. Или даже троечку.

– Девяточку, – прохрипела Вовка.

– Какую еще девяточку?

– Еще девятерых надо, – сказала Вовка. – Чтобы десять было.

Скарлатина сорвала голос. Она кричала, что во всем виновата эта дура деревенская, а вовсе не Горибаба, и жаловалась на судьбу. Вскоре ее силы угасли. Ей разрешили забрать тело Горибабы, которому Ильич, фельдшер из морга, попытался придать приемлемый вид, хотя это была очень трудная задача: Вовка стреляла Горибабе в лицо волчьей картечью. Фельдшер забинтовал голову покойника, соорудив из ваты морковку вместо носа. Теперь Скарлатине предстояло позаботиться о похоронах: нанять чтиц и плакальщиц, отнести хотя бы сотню-другую в церковь, оплатить расходы на кремацию и поминки…

Когда

Горибабу в гробу доставили домой, Скарлатина позвала суровую старуху Разумову — почитать над покойником.

Старуха Разумова явилась со старой Библией подмышкой.

– Чаю с медом! – приказала она, усаживаясь рядом с гробом. – С сахаром я не пью — от него белокровие. И колбаски. И водочки для голоса. Свечи-то зажги, зажги, не жадничай!

Скарлатина безропотно выполнила все приказания — с чтицей не поспоришь. Разумова напилась чаю с медом и открыла Псалтирь.

– Псалом Давида, – проговорила она внушительным своим голосом. – Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных…

Старуха Разумова была из старообрядческой семьи, вернувшейся когда-то в лоно Московской патриархии, поэтому читала она с выражением, внятно, но иногда уставала и начинала бормотать. Прищурившись на огонек свечи, Скарлатина повторяла за чтицей, постепенно погружаясь в меланхолию. Ей уже было не до деревенской девчонки, убившей Горибабу, и даже не до Горибабы, этого жулика и ничтожества, — она горевала о своей судьбе. Всю жизнь Скарлатине приходилось бороться, драться, а главное — переживать неудачи, которые преследовали ее неотступно. Не жизнь, а сплошная дизентерия. Мужья, которые покинули ее, сыновья, не оправдавшие надежд, скудость и безжалостность жизни, злоба, отчаяние и безысходность… Стиснув зубы, она тащила жизнь на себе, как дохлую лошадь, но никогда не плакала. Получала по морде, падала, вставала, утиралась и продолжала тащить на своих костлявых плечах эту дохлую лошадь, лая на соседей, гавкая на родню и отчаянно не понимая, зачем она все это делает, ради чего, и неужели таков замысел Божий о ней, Скарлатине, но отмахивалась от мыслей и тащила эту лошадь, тащила, жалуясь, но не плача, и сейчас — она уже знала это — не заплачет, а похоронит Горибабу, еще одну несбывшуюся надежду, и снова взвалит на плечи все ту же дохлую лошадь и потащит, потащит…

Чтица аккуратно выпила водочки, прокашлялась и повысила голос. Скарлатина очнулась и подхватила:

– Далеки от спасения моего слова вопля моего… Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе…

Разумова продолжала громко, нараспев, с сердцем читать двадцать первый псалом, кося глазом на поникшую Скарлатину, на ее некрасивое красное лицо с выступающими костями. Потом чтица замолчала. Наклонилась к Скарлатине и дала ей щелбана, но та по-прежнему вся дрожала, не подымая головы, и дрожал жалкий пучок седых волос на затылке, и жилистые руки, которыми она обхватила голову, тоже дрожали.

В доме было тихо.

Старуха Разумова взяла соленый огурчик, надкусила с хрустом.

Скарлатина вдруг встрепенулась, провела рукой по глазам, кашлянула и заговорила сварливым голосом:

– Вкусные огурцы, а? Чего молчишь-то? Тебе за молчание, что ли, плочено? А раз плочено, так читай. Чтоб как полагается. Как у людей, раз плочено. Тут покойник ждет, а она — огурцы!..

Разумова подняла бровь, но промолчала. Отложив надкушенный огурец, послюнявила палец и перевернула страницу.