Журавленок и молнии (с илл.)
Шрифт:
"Горька, я…"
"Ладно, подожди…"
Горька сложил на груди тонкие клетчатые руки и сказал со спокойным удивлением:
– Надо же… А меня и не спросили.
– А тебя и не спросят, – с угрожающей ласковостью разъяснила Маргарита. – Ты будешь делать, что скажут. Иначе живенько сообщим отцу, а он впишет тебе, что положено…
Журка повернулся к ней так, что отлетела шпора.
– Вы что… – с тихой яростью сказал он. – Вы…
Но Горька перебил его. Он ответил негромко и чуть лениво:
– Не впишет. Он
"Правда?" – с удивлением и тревогой взглянул на него Журка.
"Правда".
Так вот почему Горька был в эти дни такой… Пришелся и по нему злой удар. А может, и не удар? Может, это лучше? Ведь Горька жил при отце в постоянном страхе… Но почему в страхе? Откуда берутся такие отцы? Как ни поверни – все равно горе.
И никакая машина не поможет, дурак он был, Журка. Думал: тысячи спутников над всей Землей, лучи, волны, пульты с миллионами сигнальных огоньков! Нажал кнопку – и отвел чье-то горе. А как отведешь, если горе делают сами люди? Если кому-то в радость чья-то боль? Если одни смеются, когда другие плачут? Тут все пульты задымят сгоревшими предохранителями, полопаются все сигнальные лампочки и спутники посыплются, как битые елочные игрушки…
– …Журавин, ты слышишь?
– Что?
– В последний раз тебя спрашивают: ты всерьез намерен сорвать телезапись?
…И опять лица, лица. Трясутся налитые помидорным соком щеки Маргариты. Блестят очки Аллы Геннадьевны. Рот Виктора Борисовича то сжимается в крошечную розочку, то превращается в черную дыру. Криво изгибаются нарисованные губы Эммы Львовны Кергелен. Гневно возносятся на лоб тонкие брови Нины Семеновны.
– Журавин!..
– Журавин!..
– Журавин!..
То крик, то опять спокойные и убедительные слова. Такие правильные! Ведь в самом деле срывается передача, простаивает съемочная техника, обижена Вероника Григорьевна, чуть не плачет Лида Синявина – ей так хотелось увидеть себя на экране! И все из-за него, из-за Журки…
– Журавин, как ты не можешь понять…
Он может. Он все понимает. Под лавиной справедливых слов, под их громадной взрослой правотой сжимается в крошечный комок его собственная правота.
В комок? В маленький неразбиваемый кристалл с колючими углами и гранями.
– Жу-ра-вин!
– Да подождите! – отчаянно сказал он и прижал к лицу ладони. Ну, подождите, дайте подумать…
И сразу все замолчали. И в наступившей тишине было слышно только дыхание, а потом еще еле различимый свист. Кто-то про себя насвистывал в зале песенку. И Журка догадался, кто. И песенку вспомнил: про кораблик и дальние острова. Она звучала сквозь дыхание тех, кто ждал Журкиного ответа.
А чего они ждут? Когда он оторвет от лица ладони и скажет, что согласен? Они не знают, что он обманывает. Ни о чем он не думает, ничего не решает. Просто закрылся, чтобы хоть минуту отдохнуть от
Журка опустил руки, потрогал языком заросший рубчик на нижней губе и сказал:
– Нет.
Вот здесь бы и кончить повесть о Журавленке и его друзьях. Но не получается. Из-за одной мелочи. Когда Журку и Горьку все же отпустили (а вернее, гневно прогнали), оказалось, что внизу, у спортзала, заперта раздевалка. Техничка тетя Лиза сердито сказала:
– Ничего не знаю. Не велено открывать. – И ушла, ворча и звеня ключами.
– Отомстили, – хмыкнул Горька.
– Глупо, – сказал Журка. – Думают, что ли, что мы обратно пойдем?
Он устало сел на скамейку у дверей. Журка тоже. В окнах стоял пасмурный свет, и это ничуть не удивило Журку. Столько времени продолжался этот бой там, наверху! Конечно, уже вечер…
Журка поставил перед собой шпагу, уперся щекой в рукоятку. Посмотрел на Горьку. Тот сидел, уронив руки между коленей, обтянутых шахматными штанинами.
– Правда, отец ушел? – спросил Журка.
– Правда. Три дня назад.
– Горька… Плохо, да?
– Не знаю… Мать изводится.
– Горька, ты… Ты меня прости.
– За что? – как-то необычно ласково спросил Горька.
– За все. За вчерашний день.
– Ой, да ладно тебе. Я же понимаю…
– С этим Валеркой… Видишь, он…
– Да понимаю я. Куда тебе деваться, раз он сказал про брата… Наверно, у каждого человека должен быть брат…
– Наверно, – сказал Журка и поднял голову.
И Горька поднял голову. И убрал с глаз медные пряди.
– Я про это не раз думал, – сказал Горька.
– Про брата? Чтобы у каждого?
– Да.
– Тогда давай, – сказал Журка. После того, что было в зале, после спора и упорства, слез и решительности он чувствовал, что надо теперь говорить без ложного смущения – честно и ясно. Такая пришла минута.
– Давай, – отозвался Горька, и глаза его посветлели.
– Давай. Чтобы ты и Валерка, и Ришка, и я… Это же можно!
– Можно.
– Это будет в тысячу раз лучше машины…
– Какой машины?
– Да так, это моя фантазия… Потом я расскажу.
– Ты расскажи…
– Вот пойдем домой – и расскажу.
– Ладно… А как пойдем? Не в этом же! – Горька дернул себя за пышную манжету на узком рукаве.
"Да, в самом деле, – подумал Журка. – Но, значит, надо идти к Маргарите, просить, чтобы открыли раздевалку…"
– Нет уж, туда я больше не пойду, – сумрачно сказал он.
– Я тоже…
– Лучше уж так идти домой… Нет, правда. Три квартала пробежать. Если кто удивится и спросит, скажем: из драмкружка. Что особенного? А форму и сумки потом отсюда заберем.