Журавлиная родина
Шрифт:
В ту же секунду звонкий удар, словно кто-то стукнул палкой по днищу, потряс нашу долбленку.
Там, где не разошлись еще круги от бутылки, резко, но невысоко подпрыгнули крупные капли. Через мгновение вспучился водяной бугор, бурый от придонного ила. Затем все стихло…
Белые пятнышки появились в озерной глубине. Они шевелились, становились все больше, крупнее… Шла наверх оглушенная рыба. Плоскобрюхие лещи бороздили воду, переворачивались, выправлялись и ненадолго уходили вниз. Большая щука торчком всплыла у кромки камышей и шумно забилась, разевая
Вода, как пеной, покрылась тысячами мертвых мальков.
Николай Викторович потихоньку подгребал, и наши челны сошлись. Я обернулся и оказался лицом к лицу с Кузьмой. Он сидел недвижно и молча, поставив ноги на горку рыбы, не пошевелился, когда челны стукнулись бортами.
Я много слышал о Кузьме, но видел его в первый раз. Небольшой человек, удивительно похожий на барсука или лисицу. Темные глазки стиснули длинный нос, узкие, как щель, губы косо перечеркнули редкую бороденку.
Ни сетки, ни мережи, даже удочки в челне не было. На скамейке — сачок, в носу на ватнике бутылки, залитые сургучом. У каждой хвостик — обрезок запального шнура. Я сразу отметил непомерную длину шнуров: так делают неопытные или трусливые подрывники.
Подобие улыбки скользнуло по губам Кузьмы:
— Ну, раз приехали, помогайте собирать, хватит на всех.
— Конец тебе, Кузьма, — спокойно начал Николай Викторович. — Я тебя предупреждал. Суда тебе не избежать, нас двое свидетелей.
— Рыба уйдет, — равнодушным голосом сказал Кузьма. — Она всегда так: потрепыхается и отойдет. Половины недосчитаешься. Надо сразу брать.
Николай Викторович вскочил и закричал пронзительно и гневно:
— Негодяй!
«Негодяй, дяй!» — отозвалось эхо.
— Как только терпят люди?
«Люди! Люди!» — повторил хвойный берег.
— Ты у меня поплаваешь!
«Поплаваешь!.. Поплаваешь!..» — подтвердили островки.
Признаться, я испугался за приятеля. Он вздыбился, побагровел, в ярости размахивал веслом.
Кузьма почуял недоброе, заерзал на скамейке и осторожно потянул за ручку топор, заваленный мертвыми рыбами.
Неожиданно Николай Викторович умолк и сел… Совершенно спокойно вынул из кармана портсигар, закурил, опустил руку в челн Кузьмы, достал бутылку и поджег бикфорд. Легкий шипящий дымок показал, что шнур загорелся. Николай Викторович бережно положил бутылку среди других, накрыл ватником и приказал Кузьме: «Прыгай!»
Никогда не забуду дикого ужаса в глазах Кузьмы. Он вскочил, шагнул вперед — прямо в скользкое рыбье месиво.
Николай Викторович тихонько считал:
— Двадцать два, двадцать три…
Я догадывался, что через секунду-другую мой товарищ, опытный минер-фронтовик, выбросит снаряд в воду. Но Кузьма был трус. Он закричал странным кошачьим голосом:
— Постой!
И не выпрыгнул, а вывалился боком в воду и отчаянно замахал саженками.
Николай Викторович не спеша скинул ватник, взял бутылку, выдернул из нее горящий шнур и бросил за борт.
Кузьма лежал на илистом берегу. Увидев нас, он сел. Вид у него был испуганный
— Челнок получишь у председателя. Кстати, и протокол там подпишешь…
На другой день мы заканчивали рыбную ловлю у самой деревни.
Голубые дымки над банями таяли, не шевелясь.
«У-и! У-и! У-ии!» — застонала за островом гагара. И опять все затихло в дреме.
— Ненавижу! — совершенно неожиданно сказал Николай Викторович. — Ненавижу таких, уродов! Всей жизни они чужие.
Неподалеку остановился крашенный суриком челн; начальник почты выбирал дорожку:
— Клев на уду!
— Кончили, пора к дому.
— А Кузьма? — то ушел.
— Куда ушел?
— Кто знает! Ночью собрался и ушел, с женой.
— Как попал, так и пропал, — равнодушно сказал Николай Викторович. — Нечего ему здесь и делать было.
Налим загулял
Топится печка. Рыжие блики бегают по избе. Долгая ночь миновала. Агафья Тимофеевна вошла со двора, вся белая, и стучит валенками.
— Вот и Васютка всю ночь кричал. Ребята всегда непогоду чуют, ребята и старики.
Внук Васютка словно почувствовал, что говорят о нем, заворочался в люльке и закричал сразу во весь голос.
Бабка уговаривает:
— Ну помолчи хоть упряжечку…
Лежу и думаю: упряжка — полдня, потом распрягают лошадей на отдых. Когда парень вырастет, наверное, некого будет запрягать — всё будут машины, тракторы.
— Вставай, чего валяешься! Сходи на озеро, проверь — Николай у Долгого мыса снасть поставил.
На улице метель, белые косы, завиваясь, стекают с толстых крыш и струйками бегут по дороге. Спускаюсь на лед и бреду к Долгому мысу.
Вот и зализанный ветром бугорок над лункой и предусмотрительно поставленная вешка.
Разгребаю валенком снег. «Хряк! Хряк!» — стучит пешня по настывшему за ночь льду. Бьет фонтанчик желтоватой воды. Накидываю бечевку на руку — только бы не упустить пешню. Черпаком выбрасываю на снеговой валик ледяные осколки. Гаснут снежинки в черном зеркале проруби. В подледной темноте четко виден сетчатый узор мережи. Тащу ее наверх, показывается обруч, ячея и мокрые сосновые лапы у горловины. О них любят тереться налимы. Ага, есть! Вытряхиваю из развязанной мотни три пегие рыбины. Они вьются, как змеи, на морозном снегу и, запудрившись, застывают.
Еще мережа и еще. От вешки к вешке тяжелеет сумка. В третьей попался усатый великан килограмма на четыре и чуть не ушел, выскользнув из рук. Какие они все толстые, наверное икряные! Вечером будем жарить налимью печень…
Глухая зима. Ни один ручеек не пробился с берега под ледяную одежду озера, ни одна капля не брызнула с крыш, а вот, поди же, не под ясным небом, а в холодной глубине первыми почувствовали солнцеворот налимы и заходили по отмелям. Скоро, наверное, и заяц-русак начнет «чертить» — кинется в погоню за зайчихой, оставляя длинные черточки следа на синеватых февральских надувах.