Журавлиное небо
Шрифт:
Юнович брел по улице и видел автобус, который стоял на вокзале.
ПЕРЕД ДОРОГОЮ
(Перевод Эд. Корпачева)
С утра приехали они в село — шофер Семен Захарович с женой и совсем еще молодой парень, бухгалтер автобазы Савченко.
А теперь по времени был поздний обед. Они и верно лишь сейчас пообедали и не успели еще встать из-за стола, как внезапно смерклось на улице, зашелестел, полился неспешный предвечерний дождь — уже второй за нынешний нескончаемый, как показалось всем, день.
Все теперь сидели
И вот же, смотри, опять собрался дождь.
Пахло из кухни грибами, пылали в печи дрова, а за окнами так внятно шелестел в саду дождь, потому что распахнутым оставалось окно. И сидели все они в сумерках за столом, смотрели на огонь, на дождь, и уютно было всем, тепло, и у всех немного блестели глаза — может, оттого, что смотрели на огонь? — и слегка кружилась голова, и плыли, плыли перед глазами, едва забудешься, грибы…
Заглянула на кухню хозяйка, потопталась у печи, сказала:
— А может, в чистую комнатку пойдете?.. Я вам и лампу зажгу. — И, прищурившись, смотрела на гостей, а гости не соглашались.
Нет, зачем та чистая комнатка, если и здесь хорошо, а может, и лучше, чем там. В комнатке той на полу сушится просо, стоят длинные лавки вдоль стен, в углу — высокое, помутневшее от времени зеркало. А здесь… Нет, никто туда не пойдет.
— И здесь хорошо, мать, — сказал Семен Захарович, — ну совсем как в деревне…
— Ну, пусть так…
— Тоже сказал: как в деревне, — не выдержала жена Семена Захаровича, засмеялась. — А мы где? Говоришь лишь бы что.
— Вот уж какая, — слегка смутился Семен Захарович и полез в карман за папиросой. — Та-та-та! Та-та-та! Слова не дашь сказать.
Но не рассердился он на жену.
У него была густая седина на гладко подстриженных висках, и за долгие годы, прожитые с женою, он хорошо познал цену и себе и ей, научился держаться дальше той черты, за которой коса, как говорится, находит на камень — и люди становятся на дыбы и нередко обидное и злое бросают друг другу. Еще он знал, что жена и в споре находчивей его, и привычку имела вставить, где не надо, свои три копейки, и что волосы у нее, как и у него, побиты сединой, — хотела перекрасить их однажды, да он не позволил. А на фотографии в их городской квартире они оба черноволосые и молодые: она — в легком, с застенчивым вырезом платье, он — в военной форме.
Не рассердился Семен Захарович на жену. «Каждому свое, — подумал он, — не захотела понять, ну и пускай не понимает». Может, потому, что он так быстро старел, часто думалось теперь о деревне — далекой, прежней: она лежала в сорока годах от него. Там
Так быстро идет время! И вспомнились ему дети, бежавшие сегодня за их машиной; когда-то и сам он за пять километров мчался с пацанами на шоссе, чтобы глянуть на дымный хвост моторного чуда. Сегодня от того чуда припахивало бы музеем, а эти дети — просто озорные чертенята — увидели незнакомого шофера.
В чем-то его жизнь совпадала с чужою. Было много схожего, но было и такое, чего, он знал, не будет никогда. Он помнил, как нелегко жилось в деревне ему, как соблазняла всегда горбушка хлеба, завернутая мамою в рушник, и что была весною такая пора, когда зацветают бобы: ни ягод, ни грибов и далеко до первой бульбы. А потом он работал в городе и харчи получал по карточкам, потом легче стало, а потом война была и снова карточки… Он знал, что давно переменилось все в его деревне, и что живет там его батька — упрямый такой старик, не думающий переезжать к сыну в город, — и что жить старику осталось недолго. А он, сын, все не может выбраться к нему — и на душе от этого часто бывало неспокойно.
Теперь он задумчиво мял папиросу в пальцах, пока не лопнула она на конце, и оторвал размочаленный кончик, прикурил. А когда сунул в карман пиджака спички, встретил там чью-то руку, и это была рука жены. Смущенно засмеялась жена и попросила:
— Дай…
— Чего тебе? Ну, не вяжись ко мне!
И увидел удивление и любопытство в глазах бухгалтера Савченко.
— Привыкла… Курит, как мужик, прямо стыд… Недавно захожу дома на кухню, а она сидит и дымит: из моих бычков сделала папироску… Давно курит, пряталась только.
— Вот скажи! Ай-я-яй! — удивился Савченко и дернул худой шеей, и его маленькие, с длинными ресницами голубые глазки заблестели живо, а на лбу прорезались морщинки.
А жена Семена Захаровича тем временем раскуривала папиросу. Раскуривала совсем по-мужски — разве только спичку держала деликатно, за самый кончик, далеко отставив локоть. Потом вышла из-за стола и, усевшись у окна на лавке, рукой опершись на подоконник, курила, высматривая что-то в саду, и переговаривалась с хозяйкой.
Семен Захарович серьезно, с затаенной улыбкой поглядывал на жену, потом не выдержал, усмехнулся и весело подмигнул бухгалтеру Савченко.
— Гром-баба, а? Ах, чтоб тебя… Пыхтит, как паровоз!
— Ну, Захарович! Скажете такое… — снова удивился Савченко, и смеялся, и дергал тонкой шеей.
А хозяйка сказала:
— Значит, можно это в городе, если женщина курит. Это у нас только непривычно…
И виновато смотрела на гостей, смущенно улыбалась: а вдруг не так сказала?
— Нет, здесь иное, мать, — помрачнел сразу Семен Захарович, — во время войны она у меня много пережила… Чуть не попала с детьми на чужбину, да вот спаслась, на счастье. Бродила потом по деревням… Детей она мне, спасибо ей, сберегла. А пришел с войны — какою она была! Страшная, худая — хоть плачь…