Журбины
Шрифт:
— Не вижу никакой логики, Зинаида Павловна. С Тоней дружите, Тоня — Журбина. С Алешкой даже на футбол пошли. Алешка — Журбин… Выходит так, что только со мной вам не очень приятно.
— Не в этом дело, не в этом дело, Виктор Ильич! — Зина запуталась. — Я не знаю, в чем дело. Понимаете, не знаю.
— Ну так порешим: никто из нас ничего не знает, а поэтому мы видеть друг друга не хотим. Только ко мне этот вывод не относится. Я всегда рад вас видеть. Я никогда не забуду, как вы поддерживали меня, ободряли, какую большую оказывали помощь. Вам это, конечно, неинтересно, что я говорю. Ясно одно:
— Если бы вы знали, Виктор Ильич, как несправедливо все, что вы говорите! — Зина даже швырнула на землю туфли, которые несла в руках. — Что, что я могла затаить?
— Вот и я интересуюсь — что?
Виктор поднял туфли. Дошли уже до клубного сада, близко был Зинин дом. И только тут позади появился Алексей.
— Ящерицу ловил, — сказал он. — Хотел преподнести Зинаиде Павловне вместо брошки. Удрала. — Алексей видел, что Зина расстроена, что Виктор почему-то несет ее туфли. Он отобрал их у Виктора: — Тебе, Витя, нельзя. Ты отец семейства. А я… мне по штату положено: кавалер.
Зина выхватила свои злосчастные «лодочки» у Алексея.
— Мне нужны друзья, а не кавалеры! — сказала она резко и побежала к подъезду дома.
— Ты не знаешь, Алешка, что с Зинаидой Павловной? — спросил Виктор. — Не ты ли, братец, виноват? Не любовные ли осложнения?
Алексей остолбенел от удивления: как может обернуться дело! Сказка, да и только!
— Ну, Витя, — ответил он, — ты попал в самую точку… Объяснил бы я тебе все, да не имею полномочий.
— От кого полномочий?
— От батьки.
— При чем тут батька? — Теперь изумился Виктор.
— Батька при чем? Батька, ты же знаешь, главный блюститель нравственности.
— Какой нравственности?
— Обыкновенной. Человеческой, Витя. Хочешь, конечно, — я тебе скажу. Разве сам-то ты не замечаешь?
— Чего не замечаю? Говори или не говори… что-нибудь одно. А то крутишь на серединке.
— Вот здесь оно все крутится, здесь! Не на серединке, а слева. — Алексей поводил пальцем по своему кителю напротив того места, где у человека сердце.
— Кто — я? — Виктор догадался, что обозначает этот жест.
— Она.
— Зинаида Павловна?
— Да, Зинаида Павловна. Заместитель заведующего бюро технической информации завода.
— Осел ты, Алексей, осел! — Виктор даже плюнул от досады и раздражения, настолько нелепым показалось ему то, о чем говорил Алексей.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Тоня сдержала обещание. Катя больше не была одинокой. Каждый вечер, каждое воскресенье к ней в подсобное хозяйство приезжала или сама Тоня, или Тонины подруги. Кате их постоянные посещения были приятны и вместе с тем тягостны. Выпускницы десятого класса, в сущности еще девочки, они не умели скрывать свое сожаление к бывшей соученице по школе. Они заботились о ней, как об очень больной и немощной, — спешили подать стул, поддерживали под руки, если шли гулять; то и дело восклицали: «Не нагибайся! Не поднимай! Тебе это нельзя!» При них Катя не имела права ни ступить с дороги в поле, ни сорвать василек; послушать девочек — она должна только лежать или сидеть. А Кате хотелось двигаться, рвать васильки, играть в лапту. Катя
Произошло это ночью. Девочки давно уехали. Катя лежала в постели, но не спала. Большая луна спокойно и холодно смотрела в окно. Кате было не до луны, она ощущала во всем своем теле какие-то незнакомые ей тревожные движения. Ей становилось страшно. Она жалела, что находится не дома, что возле нее нет мамы. Зачем, зачем она не попросила маму побыть с ней? Маргарита Степановна приезжала два дня назад, говорила о том, что у нее началась конференция, но она готова и конференцию пропустить, если Катюше это надо. Катя и слушать не хотела, она знала, что городские учительские конференции бывают каждое лето, что Маргарита Степановна непременно выступает там с каким-нибудь докладом, — только в прошлом году не выступала, потому что болела. Катя ответила: «Не беспокойся, мамочка, я чувствую себя прекрасно. Все еще не скоро, и все будет хорошо». — «Ну, смотри, смотри. В случае чего немедленно сообщи мне. Ах, как это нескладно получилось, что ты здесь, а не дома!..»
И вот настала эта ночь, началась эта тревога… Что же делать, что?
Когда пришла внезапная боль, Катя решилась, — она забарабанила кулаком в стену, оклеенную пестрыми обоями.
Вошла соседка, зажгла свет, увидела испуганные Катины глаза.
— Время, значит, доченька, время, — заговорила она. — Дело не страшное, обыкновенное. Женская доля. Ты одевайся пока, схожу к дежурному, пускай подводу дают или машину.
Дежурный, или попросту сторож дядя Митя, спал в конторе на скамейке, подложив под бок шубу, а под голову валенки.
— Вот беда-то, вот беда-то! — запричитал он, узнав, по какому делу к нему пришли. — Где же ее, подводу, брать? Будить начальство или как? Конюхов подымать? Искать шофера?
— Пока проищешь их, поздно будет. Звони в «Скорую помощь», а то в завод.
— «Скорую» — где ее номер! Я в завод брякну.
Дядя Митя вызвал заводский коммутатор:
— Соедини, барышня, с главным! Кто там главный? Спешное, барышня, происшествие. В больницу надо.
Главным, как всегда в ночную пору, оказался дед Матвей.
— Журбин слушает, — услышал дядя Митя хриплый бас.
— Матвей Дорофеевич, что ли? Здорово, Матвей Дорофеевич! Матвей Дорофеевич, родит тут у нас одна. Молоденькая.
— А я что — повитуха? У меня производство.
— Матвей Дорофеевич, рассуди: конюхов будить, шофера искать… А человек на свет божий просится. Ему ждать некогда.
— Ладно. Ты… как тебя — Зайцев?
— Лагуткин.
— Ты, Лагуткин, покороче. Порядкам меня не учи. Вели ей потерпеть. Уговори там, слышь? Как фамилия?
— Травникова. От вас которая, с завода. Табельщица.
— Ну, ну, исполняй должность! Выйди, встреть машину.
К восьми часам утра все было кончено. Измученная, разбитая, Катя уснула и спала до глубокого вечера. Когда проснулась, первое, что увидела, — огромный и лохматый букет георгинов на тумбочке возле кровати. Она много раз слышала о цветах, которые приносят родившим женщинам. Их всегда приносят, непременно. Но кто мог принести цветы ей? Тоня? Девочки? Наверно, они. Спасибо, девочки.