Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)

Анистратенко Ася

Видел Виктор Евгения Петровича вместе с женой; видел, как в его «жигуль» садилась молодая девушка. Кто она ему? Виктор старался всегда быть подальше от женщин.

В тёплый день марта Виктор засиделся на лавочке допоздна.

Уже стемнело, и он собрался домой. За день солнце разогрело землю, и от неё исходил влажный, дурманящий запах. Прохладный воздух наползал от леса, и тёплые испарения превращались в туман. В лесопарке вокруг было безлюдно, лавочки пусты. Виктор встал и вдруг увидел Евгения

Петровича: он отстёгивал поводок у собаки. Шпиц бросился к кустарнику, Евгений Петрович закуривал сигарету.

Клубы пара поднимались, на глазах превращаясь в молочную густую пелену. Сейчас, кроме горящей сигареты — оранжевого светляка в белом — ничего не было видно. У Виктора засосало под ложечкой, внутри появилась пустота, словно он снова, как в детстве, смотрел в пугающую бездну колодца. Виктор сделал эти пять шагов совсем неслышно, он оказался за спиной

Евгения Петровича. Правая рука легла на рот и подбородок, левая вцепилась в волосы: резкий рывок, и Виктор услышал слабый хруст шейных позвонков. Тело в его руках обмякло и стало проваливаться вниз, слабый аромат жасмина и дорогих сигарет растворился в клубах пара. Прибежал шпиц, весело помахивая хвостом, он скакал вокруг хозяина, обнюхивал его, скулил: шпиц полагал, что это игра, что хозяин притворился.

Виктор приехал домой поздно. Фрол с отвалившейся челюстью спал, освещенный экраном телевизора, где безголосые люди передвигались, как марионетки. Старик оторвал голову от подушки, и его голос тоненько задребезжал:

— Виктор, за молодухами, поди, ухлёстываешь: Ох. — застонал он. — Голова… налил бы рюмочку… — В его голосе слышалась безнадёжность, дед знал, что ничего не получит.

Виктор появился с рюмкой и куском яблока.

— Выпей, Фрол… За упокой раба… Сатанинского… Оставив деда, он открыл ящик стола и достал оттуда маленький мешочек с травой; прильнул к нему лицом, потом прошёл к кровати и упал, не раздеваясь.

В эту ночь он спал как убитый.

Свой портфель Виктор собирал в сарае. Но прежде он достал клинок и ещё раз осмотрел его. В тусклом свете блеснуло отполированное лезвие. Ручка широкая, удобная. Делал под свою руку. Рядом с рукояткой выбил керном три шестёрки — знак сатаны. Он положил нож на дно истрёпанного портфеля, тщательно прикрыл куском чёрной кожи. Остальные мелочи и еду положит дома. Ехать недалеко, какой-то час на автобусе.

Виктор повторял два слова, вслушиваясь в своеобразие названия монашеского скита. Недавно Оптину пустынь показывали по телевизору, но недолго. Он не успел рассмотреть всё как следует. Впрочем, Виктор всё увидит на месте, он разберётся и поймёт, кому служат эти святоши — Богу или сатане.

Виктор вышел из сарая, вдохнул весенний воздух. Апрель в этом году выдался необычайно тёплый. Близился Великий праздник верующих — Воскресенье Христово.

В апреле месяце все средства массовой информации России освещали зверское убийство четверых монахов Оптинской пустыни. Они были зарезаны самодельным ножом, с выбитыми на лезвии тремя шестёрками — символами Сатаны. Чуть позже нашёлся и убийца — бывший десантник. Материалы допросов обвиняемого и мотивы убийства — так и не были опубликованы.

Страницы Международного сообщества писательских союзов

Валентина Поликанина

Как вечный хлеб…

Отъезд

Железной дорогою день оторочен. Отъезд тем прекраснее, чем он короче. Предчувствуя встречу душой материнской, Я вновь уезжаю из милого Минска. Оставив слезу на притихшем перроне, Я еду по родине в старом вагоне. Прощаюсь на время с её голосами, Лечу под крестившими путь небесами. А мысли текут в потаённые реки — Плыву «из варягов» и, стало быть, «в греки» По родине светлоосенней и ранней, По родине, где каждый камень изранен, По родине, город вплетающей в сёла, То с грустной жалейкой, то с дудкой весёлой, По родине, вымытой дождичком спелым, По родине славной, разумной, умелой, По родине прoклятой, с вечною драмой, Всё мимо церквей да костёлов и храмов, По краснорябиновой, горькополынной, Вдоль брошенных нив и забытого млына, По родине пущ и тенистых излучин, По родине слёзной, болючей, горючей, По родине «бульбы», солёных горбушек, Морщинистых, подслеповатых избушек, По родине, где столько бед пережито, По родине «свята», по родине «жыта», По родине, всем открывающей дверцу, По родине детства, по родине сердца.

* * *

Всё

тот же мир. Всё та ж первооснова. Всё тот же запах лавра от венца. И вечный круг магического слова Всё так же манит бедные сердца. Всё та же боль, что нам дала природа. Всё то же безоглядное «прости». Всё тот же путь в стремленье к повороту. Всё те же остановки на пути.

* * *

Я — твой остров, Одиссей, горестная пристань. Под тобой мои пески в золотой гурьбе. И в любви моей к тебе столько материнства, Сколько нежности моей — в мыслях о тебе. Пусть помирятся с тобой долгие дороги, Будут кратким — трудный путь, безмятежной — высь. Я же ветром прошепчу — бережно, в тревоге: «Не остынь», «не обожгись», «в боль не оступись».

* * *

И будет ночь, и будет высший миг Желающим взлететь не понарошку, И будем мы, и будет этот мир — Как вечный хлеб, раздeлeнный на крошки. И будет гром хлестать со всех сторон, Закаркивая вороном, по-птичьи Крылом стегая занятый перрон, По-броуновски злой и хаотичный. И будет важен мне пустяк любой, И будет ветер рвать зонты и души, И боль живую, как твоя любовь, Тяжёлое сомненье не задушит. И будет дождь, как небо голубой, Чтоб после, размывая дни и числа, Над перепутьем, над моей судьбой Насмешливая радуга повисла. И прошлое не порастёт быльём, Грядущее не станет аномально, И будет день, как чистое бельё, Хрустящее от белизны крахмальной.

* * *

Да и были ль снега, Легче самой изысканной ткани?.. Лишь сквозит сединой Эта дикая снежная прядь. Испугался мороз: Заморозил он всех, заарканил… Отступил, ослабел, — И свободными стали опять. В тёплых шубах, как в старых домах, Запотело и душно. Ни за что, ни про что Вёснам зиму свою не отдам! Мы, как прежде, свободны, Да только грязны и недужны, И по лужам бредём, Как по волчьим голодным следам. Божье небо, как эта земля, Мутной грустью наволгло. И плетутся дырявые сети И ночью, и днём. Серой хляби дождливой Нам хватит всерьёз и надолго. Горькой скорби дорожной До самого сердца глотнём.

Страницы Международного сообщества писательских союзов

Анатолий Андреев

Тараканьи бега

У каждого своя война

— Война была не такая, война была другая, — капризно твердила пышная Людмила Дорофеевна, дама представительная, с манерами, целомудренно оправляя оборки платья в цветочек.

— Позвольте с вами не согласиться, — сухо кашляя в кулачок, сопротивлялся субтильный Орфей Иванович. При покашливании на его узкой, но выпуклой груди со сдержанным достоинством позванивали густо посаженные медали, скромно уступившие место в первой — верхней — шеренге двум выразительным орденам.