Журнал «День и ночь» 2011-03 (83)

Чучилина Римма Петровна

3. Гиппо и воры

Гиппо был весёлый малый. Если кто-то зло творил, он ему: «А ну, не балуй!» — очень строго говорил: «Лучше нам не быть врагами, я злодеев не люблю. Если будешь хулиганить, вмиг на ногу наступлю!» Это слыша, все пугались, забывали про грехи. Кто ругались — разбегались и читали вслух стихи. В зоопарке дела много, должен быть порядок там. Вот за всем за этим строго и следил Гиппопотам. Как-то раз под вечер Гиппо у вольера юных львят привлечён был странным скрипом, и смекнул — их красть хотят! Глядь, и правда — двум патлатым пьяным типам удалось влезть в вольер к беспечным львятам, безмятежно грызшим кость. Звери поняли угрозу лишь тогда, когда в мешок затолкали их без спросу, чем повергли в нервный шок. Лишь почти у дырки самой львята пискнули, озлясь, и мгновенно с львиной мамой протянулась звука связь. Из глубин системы сложной рукотворных гор и нор львица рыкнула тревожно и метнулась на простор. Воры, радуясь везенью, быстро бросились назад. Но внезапно путь к спасенью им закрыл огромный зад. Вот она, дыра в ограде! На свободу выход — вот! Но к дыре — будь он не ладен! — прислонился бегемот. Не желая здесь погибнуть, воры в панике орут. Но, чтоб Гиппо отодвинуть — автокрана нужен труд! ........................................... — Брось мешок! — один воришка крикнул другу во всю грудь. И тогда другой — детишкам развязал к свободе путь. В куче писка, визга, всхлипа львята бросились назад… И тогда от прутьев Гиппо отодвинул мощный зад. Второпях, тесня друг друга, воры выскочили в лаз и, качаясь от испуга, понеслись куда-то с глаз… Ну, а Гиппо зорким взглядом оглядел звериный сад и, довольный результатом, пошагал на свой Арбат. Шёл

по улицам столицы, где, визжа, машины мчат, и казалось — это птицы в дебрях Африки кричат. В дом пришёл. Поел, умылся, лёг, свернувшись, за комод. И ему в ту ночь приснился африканский небосвод. Над болотом вились хрипы, в небе плыл луны калач, и казалось: «Гиппо! Гиппо!» — слышен мамы клич и плач…

4. Гиппо-спасатель

Время шло. И первый отпуск вскоре Гиппо получил. Взял он в руки школьный глобус и все страны изучил. Осмотрел Восток и Запад, мёрзлый Север, жаркий Юг, буйных трав представил запах и дыханье снежных вьюг. Вспомнил отчее болото, крик мартышек в синей мгле. «Нет, — решил он, — неохота колесить по всей земле». И порывшись, как в шкатулке, в ёмкой памяти своей, вспомнил он, как на прогулке в Сандуновском переулке он в один из прошлых дней познакомился, гуляя, с председателем одной агрофирмы на Валдае, и его к себе домой звал он в гости, расставаясь. Говорил: «Да там у нас лес такой, что всем на зависть! Баня, озеро и квас — просто самый высший класс! Там такой сладчайший воздух, что его всё пьёшь и пьёшь. Ты такой целебный отдых — в целом мире не найдёшь! Приезжай! Увидишь глыбы, что ледник принёс во льдах…» …И, припомнив это, Гиппо молвил: «Еду на Валдай!» Завернув в пакет бумажный сто горячих пирожков, Гиппо сел в вагон багажный и, как мэр Москвы Лужков, помахал Москве фуражкой, а потом присел в углу, молока попил из фляжки и — состав поплыл во мглу. Чтоб в пути не ведать скуки, Гиппо вынул пирожки… За стеной роились звуки, плыли в окнах огоньки, поезд мчался, что есть мочи, сам себе крича: «Наддай!..» — и среди апрельской ночи встал на станции «Валдай». На платформе Гиппо ждали председатель и шофёр. В темноте лежали дали, в стороне урчал мотор. У вокзала под берёзкой припаркован был фургон. Вот в него по толстым доскам и взошёл тихонько он. И потом — не так, чтоб споро — он поехал через лес, слыша, как скрипят рессоры, ощущая Гиппо вес. Час спустя, машина встала. Дверь открылась. Он сошёл… Над землёй — уже светало. Быстро таял ночи шёлк. Перед ним, ещё в тумане, чудо-озеро легло. У воды темнели бани, гладь блестела, как стекло. Вдалеке — как войско, строго — леса высилась гряда. И почти что у порога тёмных бань была вода… «Нынче снег обильно таял, так бывает иногда, вот и уровень Валдая поднят выше, чем всегда, — председатель излагает, Гиппо улицей ведя. — Впрочем, нас то — не пугает. Лишь бы не было дождя!..» И помчались дни, сгорая, как дрова в большом костре. В председательском сарае Гиппо спал, как на ковре, на душистом мягком сене, вкусный борщ из таза ел и, гуляя по деревне, на окрестности глазел. Как-то раз его в коровник председатель пригласил. И, введя в сарай огромный, во всю мощь провозгласил: «Вот, бурёночки, вам всем бы стать фигурою, как он. Ешьте втрое больше сена, поправляйтесь до трёх тонн! Зимы здесь у нас суровы, но в кормах нехватки нет. Будь вы все гиппокоровы — хватит сена на обед!..» И в свинарник как-то тоже был он позван, где потом свиноматкам толстокожим был в пример поставлен он. Но в другие дни, гуляя, он бродил из края в край вдоль по берегу Валдая, а потом к себе в сарай возвращался к ночи ближе и, из таза съев борща, долго слушал, как на крыше мыши бегают, пища. Иногда и днём он тоже, утомившись есть-гулять, на своём пахучем ложе оставался отдыхать. После сытного обеда хорошо лежать в тиши да внимать сквозь сон, как где-то ветерок травой шуршит… Но однажды он проснулся оттого, что дождь идёт — так идёт, словно прогнулся над Валдаем небосвод. Разлепив спросонья веки, он шагнул во двор скорей — а вокруг бушуют реки, плещет море у дверей. И внезапно, как от боли, кто-то крикнул у двора: «Там остались дети в школе! Их спасать давно пора!..» И в уме, как на картине, Гиппо тут же увидал — школа-то стоит в низине! А вокруг — девятый вал Их ведь смоет этот дождик! Вон он — всё с водой смешал… И, рванув, как внедорожник, Гиппо к школе побежал. Вот и школа… В брызг тумане — только крыша над водой, словно остров в океане, окружённый злой бедой. По волнам несутся книжки, воды тёмные бурлят. А на крыше ребятишки, как воробышки, сидят Кто-то вдруг, срывая глотку, закричал, чтоб всем дошло: «Лодку! Надо срочно лодку!..» Но все лодки унесло. И, как тяжкое мычанье, горький стон исторг народ… И тогда, прервав молчанье, Гиппо выступил вперёд: «Эта крыша для ночлега — детям вовсе ни к чему. Вон в кустах стоит телега — вяжем к телу моему! Ставим мне её на спину и верёвкой — к животу! Я сто раз нырял в трясину, знать, и тут не подведу…» Так, с привязанной телегой, Гиппо бросился в поток — и, скользя в волнах тюленем, быстро воду пересёк. Где поток бурлил потише, плавно к школе выгреб он и дрожащих ребятишек принял с крыши в свой «салон». Взял за раз он душ пятнадцать — так сказать, один лишь класс, потому пришлось мотаться за детьми всего пять раз. Пятый раз на берег выйдя с детворою на спине, оглянувшись, он увидел только книжки на волне. Крыша школы напрочь скрылась в тёмных водах глубины, но сбылась Господня милость — дети были спасены! Все детишек обнимали, не тая счастливых слёз, и в восторге целовали Гиппо прямо в мокрый нос… А когда вода опала и подсохла всюду грязь, люди что-то вроде бала закатили, веселясь. И, со всеми отмечая день спасения детей, три ведра крутого чая Гиппо выпил без затей. Но пришла пора прощаться, утром Гиппо уезжал. И опять он всем на счастье круглой кепкою махал. В серых мхах лежали глыбы, зрел малины урожай. А вослед летело: «Гиппо! Милый Гиппо! Приезжай!..»

5. Гиппо-грибник

Как-то, ближе к дням сентябрьским (чтобы ветры — не грубы), все решили вдруг собраться и поехать по грибы. Обсудили всё с любовью и велели приходить тем, кто хочет в Подмосковье по лесочкам побродить. Час назначили для сбора. И, когда пришла пора, Гиппо встал с утра и скоро вышел бодро со двора. Никогда в лесах российских он с лукошком не бродил, никогда в траве росистой он грибов не находил. И ему хотелось часто, утоляя в сердце грусть, отыскать в лесу, как счастье, белый гриб иль спелый груздь. Потому, немного нервный, с растревоженной душой, в этот день он самый первый к месту сбора подошёл. «Как грибы искать он будет? Как он будет их срывать?» — волновался Гиппо, будто шёл экзамены сдавать… ........................................... …Все в автобусе просторном сели дружною гурьбой, ну а Гиппо — на платформе потащили за собой. Рано утром спит столица. Нет заторов, пробок нет. День, как чистая страница — просит всех вписать куплет. Попетляв по переулкам в лабиринте городском, по шоссе, под небом гулким, полетели с ветерком! В наши дни, в начале века, эта правда многих злит: город — губит человека, а природа — веселит. Стоит выехать за город — и вовсю поёт душа, каждый снова сердцем молод, ну, а жизнь — так хороша! Чтоб жевательной резинкой дни свои не изводить, лучше по лесу с корзинкой в размышлении бродить. Нет ни тучки в небе синем. Покидает душу грусть. Вот и смешанный осинник… Вот и первый крупный груздь… Гиппо тоже от тропинки двинул в чащу напрямик. Что ни шаг — то гриб в корзинке, что ни гриб — то боровик. Кислородом, как глюкозой, наслаждаясь от души, встретил зайца под берёзой, крикнул: «Зайка! Попляши!» Но косой ничуть не струсил: «Фиг! — сказал. — Не погляжу, что здоровый ты, и в узел, как верёвку, завяжу!» «Ой! А как же развязаться?» — Гиппо в спор, шутя, полез. И они с хвастливым зайцем огласили смехом лес. Целый час, наверно, кряду (так, что начали дрожать) хохотали до упаду, не умея смех сдержать. Но, в конце концов, простился Гиппо с маленьким дружком и к автобусу пустился. (Не идти ж в Москву пешком?) Там последние сходились, выясняя: «Груздь? Не груздь?» На свои места садились, на коленки ставя груз. Все расселись понемногу. Лес был светел и багрян. И в обратную дорогу покатил их караван. Гиппо, лёжа на платформе, любовался на грибы, столь прекрасные по форме, что текла слюна с губы… Но лишь тронулись, как тут же хлынул ливень — да такой, что вода, сливаясь в лужи, потекла вокруг рекой. Вмиг размыло всю дорогу, и пустяшная гора превратилась в недотрогу — не

осилить на ура! Вновь и вновь скользят колёса, но не могут взять подъём. Час стоит перед откосом их автобус под дождём. Был он новым, не разбитым, и мотор совсем не плох, но урчал, урчал сердито — а потом совсем заглох. Неподъёмной чёрной глыбой небосвод вверху завис… Тут позвал шофёра Гиппо: «Эй, приятель, отзовись! Выйди, брат, на мокрый дождик и верёвку захвати. Да один конец надёжно за автобус зацепи. А другой, зубами стиснув, я на гору потащу… (Я геройства не ищу. Но грибам не дам закиснуть!)» Намотав конец верёвки на живот свой, он шагнул по размытой скользкой бровке и автобус потянул. Ноги мощные вбивая, точно сваи, в глинозём, Гиппо топал, напевая ворох слов о том, о сём. Помня тексты, как в тумане, ставя рифмы невпопад, вместо слов: «Комбат, батяня», — он: «Потянем, — пел, — комбат!» Песни сладкое звучанье будоражило леса, будто трактора рычанье, сотрясая небеса. Так горланя, он по лужам отбивал ногами такт… Пусть он вырос неуклюжим, но не хилым — это факт! Не вприпрыжку, не проворно, не катясь, как колобок, но автобус и платформу — он на гору заволок. Тут водитель чем-то грюкнул, пару раз нажал педаль — и мотор привычно хрюкнул, приглашая мчаться вдаль. Гиппо снял верёвку с брюха, в мыслях брюки засучил и, подпрыгнув вверх упруго, на платформу заскочил. Там улёгся, как на льдине, мокр от носа до хвоста. Вот — корзинка. А в корзине… Боже мой, она — пуста! На случайной, видно, кочке опрокинулась она — и все дивные грибочки улетели с её дна. От потери, скажем честно, Гиппо малость загрустил. Но автобус тронул с места и к столице припустил. Два часа дорожной скуки, и — привет, родной Арбат! Все корзинки взяли в руки и на свой «улов» глядят. Только в Гиппином лукошке ни грибочка не найти. Не осталось там ни крошки — всё рассыпалось в пути! Он уже собрался двинуть в дом, где он в столице жил, вдруг ему в его корзину кто-то гриб свой положил. И другой, и третий следом — подбежали все подряд. «Будешь, Гиппо, ты с обедом!» — улыбаясь, говорят. Все хохочут: «Как удачно ты на горку нас подвёз!» — и при том целуют смачно прямо Гиппо в мокрый нос. Или, гладя шею Гиппо, каждый ласково, как мог, говорил ему: «Спасибо! Ты нам здорово помог!» «Если бы не ты, дружище, мы бы ночь, подмогу ждя, без постели и без пищи мучились среди дождя…» ........................................... …Так прошла суббота эта накануне сентября. И пришла, сменяя лето, осень, золотом горя. А за ней — в клубах мороза — уж зима кричит: «Держись!..» (…Впрочем — это больше проза. Хоть и проза тоже — жизнь.)

6. «Возвращайся, Гиппо!..»

Эпилог

…Так развеялись два года, как Шатуры едкий дым. Всё ему здесь — и погода, и российская природа, и еда, и даже мода стало близким и родным. Ночью спал он у комода, днём работал для народа — не считал себя «крутым». Он любил Москву всем сердцем за открытый нрав её. Ел салат с зелёным перцем и ценил своё житьё. Но порой, придя с работы и хватив кваску бокал, он родимое болото вдруг с тоскою вспоминал. Да, с Москвою он сроднился, но душа зовёт назад. «Где родился — там сгодился», — как в России говорят. Видно, надо возвращаться — там и мама, и отец. Видно, час пришёл прощаться, есть всегда всему конец. Рассчитавшись в зоопарке, он на все свои рубли накупил родне подарки, чтоб и в Африке могли вечерком, средь звона мошек, прежде, чем улечься и спать — сто весёленьких матрёшек друг из дружки вынимать… Только как ему вернуться? В самолёт залезет он — будет там не разминуться: он расклинит весь салон. Вдруг случится так, что надо пассажирам в туалет, а проход огромным задом загорожен — хода нет! Надо срочно делать что-то, ведь не зря, едва лишь ночь — и вплывает в сон болото, а Москва — отходит прочь… …В мире много бед и злости, но не меньше и чудес. И пришёл вдруг к Гиппо в гости сам министр МЧС. В жизни множество подарков ждёт на каждом нас шагу. И, горя улыбкой яркой, говорит ему Шойгу: «Вертолёты дружным строем завтра в Африку летят. Мы дома там людям строим и детсадик для ребят. Там в пустыне — наводненье смыло целый городок! Русским людям — наслажденье взять пилу и молоток. Мы построим им бунгало на четыреста семей. Ну, а если будет мало, мы им целых два квартала возведём там для людей. Если кто-то нас попросит — мы, не медля, мчим вперёд… Можем и тебя подбросить до твоих родных болот. Сядешь в люльку из брезента, к ней привяжем прочный трос… Нынче наши президенты обсуждали твой вопрос». …Ночь прошла — и над лесами, через ширь полей и вод, полетел под небесами из России бегемот. Вниз поглядывая робко, Гиппо видел целый мир: вон в стороночке — Европка, вон — Афины, вон — Каир. Вон — идут в потоках пота бедуины по песку. Вон — и милое болото, что зажгло в душе тоску. Полный счастья и печали, на поляне Гиппо сел. И все джунгли закричали: «Гиппо! Гиппо прилетел!» Загалдели попугаи, затрубил слонихе слон: «Ты слыхала, дорогая? Гиппо — с нами, с нами он!» Вмиг мартышки-вертихвостки разнесли по лесу весть, что их давний друг московский — снова с ними, снова здесь! Из ближайшей мутной лужи, обе с радостным лицом, встали две большие туши, пошагав к нему по суше, и узнал он мать с отцом. Все полезли обниматься, но свалили Гиппо в грязь. Стали вместе подниматься, над собою всласть смеясь. Гиппо снова поскользнулся и, восторга не тая, громко крикнул: «Я — вернулся! Это — Родина моя!..» ........................................... …Так свершается вращенье наших жизней на Земле — расставанье, возвращенье, день в сиянье, ночь во мгле. Сладко спать среди болота, слыша ветер в камыше. Ни работы, ни заботы — только счастье на душе. Райских птиц весёлый промельк, свист в лесу, а вкруг него — только солнце, грязь и, кроме солнца с грязью, никого. Но под сенью пальм красивых на закате слышал он, как струился из России колоколен милый звон. А в ночи, — то ль всех пугая, то ль хуля, а то ль хваля, — тарахтели попугаи, криком джунгли веселя. Но в ответ кричащим птицам и мартышкам, что визжат, лился голос из столицы: «Милый Гиппо, приезжай!» И ему припоминался им увиденный Валдай. (А ещё ведь там остался неизведанный Алтай!..) Как ему в пространстве сблизить эти джунгли и Арбат? Как Россию не унизить тем, что он болоту рад?.. Глядя ввысь, он погружался в звёздной ночи синеву и как будто возвращался в освещённую Москву. Даль темнела, словно глыба, ночь звенела, как трамвай: «До свиданья, милый Гиппо! Ты о нас — не забывай. До свиданья, друг! Навечно ты теперь в душе у нас. Знаем, будет, будет встреча впереди ещё не раз. Что нам — вёрсты и года?.. Дружба — это навсегда!..»

Синяя тетрадь

Вот эта синяя тетрадь С моими детскими стихами. Ахматова

По военным тропам истории

В Красноярском краевом конкурсе творческих работ «По военным тропам истории» приняло участие более 200 авторов, в том числе 158 в номинации «Малая проза о войне», 65 авторов — в номинации «Библиотечное издание о войне». Конкурс проводила Красноярская краевая юношеская библиотека. Учредитель конкурса — Министерство культуры Красноярского края. В номинации «Малая проза о войне» организаторы предложили молодым людям написать рассказ, эссе, повесть, новеллу или быль о том, как война повлияла на судьбы членов их семьи, знакомых, друзей семьи, изложить собственные размышления о войнах, моральных категориях «долг», «честь», «отвага».

Анна Баландина, 6 класс, г. Назарово

История семьи

В годы Великой Отечественной войны Назаровский военкомат для защиты Родины призвал 15414 человек. Из них 4898 человек (в том числе 8 девушек) не вернулись домой, погибли в борьбе с фашистами.

Тихо и мирно жила семья Поповых-Роговых в посёлке Тупик Ширинского района. Глава семьи Степан Васильевич, строгий на вид старик, с длинной седой бородой. Его жена — Алёна Даниловна, которая вечно копошилась с многочисленной детворой своей дочери Анастасии Степановны. Шутка ли сказать, три пацана и две девочки, все непоседы. Зять Степан Васильевич вместе со своим старшим сыном работали в леспромхозе. Анастасии Степановне хватало работы дома по хозяйству. Рядом по соседству жили племянники Алёны Даниловны: Василий, Леонид и Иван Поповы. Всё делили поровну: и радость, и горе, помогали друг другу, ходили в гости. Проводили всем посёлком Василия и Леонида в армию, они попали на Дальний Восток. И вот, как гром с небес, 22 июня 1941 года по селу Назарово быстро разнеслась страшная весть: война! Болью отозвалось в каждом сердце это слово. Сразу не поверили тому, что прозвучало по радио, но.

Мирная спокойная жизнь сразу оборвалась. Через несколько дней опустело село. Все мужчины, способные держать оружие, были призваны в Красную Армию. Ушли добровольцами ребята-комсомольцы и некоторые девушки.

Пришла повестка и в семью Роговых. Первым отправился на фронт Степан Васильевич, отец пятерых детей. Проводы были недолгими. Прозвучала команда: «По машинам!», и будущих защитников Родины повезли на станцию Шира, а оттуда на фронт.

Иван поехал проводить отца до пункта назначения, сестёр не взял, но они (Тае в то время было 13, а Рае всего 6 лет) побежали через пшеничное поле, перешли речку и вышли на главную дорогу, по которой должны были проехать машины. Девочки перегородили дорогу, чтобы ещё раз обнять своего отца, как будто предчувствовали, что видят его в последний раз.

Машины остановились. Отец взял на руки младшую и, какое счастье, посадил в машину, Таиску уговаривать не пришлось, она мигом залезла в кузов. Отец сел на футляр с гармошкой, с ней он никогда не расставался, был заядлым гармонистом. Девочки прижались к отцу, не говоря ни слова, доехали до станции. А потом пронзительный гудок товарняка, последние поцелуи, напутствия вперемешку со слезами — и всё…

Похоронка пришла в самом начале войны. Друг Степана Васильевича, который приехал в отпуск по ранению, рассказал, что командиру взвода в одном из боёв разорвало миной грудь, умер он сразу. Слёзы, слёзы, слёзы. Почтальонам, которые приближались к какому-нибудь дому, заглядывали в глаза, определяя по ним: к кому пришла беда. Погибших оплакивал весь посёлок, ведь все друг друга знали, а общее горе ещё больше сблизило людей.

После смерти отца Иван добровольцем уходит на фронт, а вместе с ним и его дядя, тоже Иван, два его старших брата Василий и Леонид уже с первых дней были на передовой.

Притих посёлок. Остались старики, женщины да дети. На женские плечи легла вся забота и ответственность за семью. Леспромхоз закрыли. Надо было как-то выживать. Тяжело пришлось Анастасии Степановне, но помогали родители, девочки, они из детей были старшими. Спасало хозяйство. Пасли корову, заготовляли сено на зиму. Работали в огороде. На рынке продавали молоко, сметану, зелень: щавель, лук-слизун, чеснок. На поле собирали оставшиеся колоски. Шелушили ячмень и овёс, осенью копали картошку, меняли её на жмых. Картошку растирали, добавляли отруби, которые ездили покупать в Назарово, пекли из этой смеси лепёшки. О хлебе только мечтали, так как в месяц на человека давали по 100 граммов муки.

Девочки нанимались работать в другие семьи, более зажиточные по тем временам: копали картошку, работали в огороде, белили избы. Трудно приходилось, но во время войны быстро взрослели дети. Особенно тяжело было тогда, когда от близких не приходили письма с фронта.

В соседнем дворе почтальон, который не торопится постучать в дверь. Кто на этот раз? Долгое время не было вестей от Ивана. Анастасия Степановна все ночи напролёт проплакала в подушку, а сейчас с ужасом смотрит на «вестника смерти»: «Неужели к ней?» Стук в дверь, ноги подкосились, речь отнялась… Не решился почтальон отдать письмо-похоронку на Ивана сестре Анастасии Степановны, принёс к ней, чтобы она как-то подготовила мать. А как? Как матери перенести такую утрату? Опять горе, опять слёзы.